Страница 14 из 19
Мой ответный ход был тонок: я передал через своего хорошего знакомого, пожарного инспектора предостережение В. Плитусу. Я сказал, что я пишу в газете. Пусть думает.
Ход В. Плитуса последовал еще через два дня: урча, подрулил «Урал» и вывалил доску.
Доска была еловая вместо сосновой, и состояла из сучков вперемешку с трещинами. Чихал он на газету.
Таким образом, в следующий раз я стану выбирать доски поштучно. Я ни копейки не дам за брак, не дам вперед, не дам за мир и дружбу славянских и финно-угорских племен.
Вот только следующего раза может и не быть: зачем мне теперь доски?
Теперь мне необходим цемент.
Сгорела школа
В половине пятого утра 19 августа 1996 года жители поселка Синево Ларионовской волости Приозерского района Ленинградской области проснулись от пальбы. В ночное небо взвивались куски раскаленного шифера. Горела школа, самое большое и старинное здание Синева. Она служила системе народного образования еще при Маннергейме.
Две пожарные машины из Приозерска вовсю поливали белое жадное пламя, дорвавшееся до финского довоенного бруса. Пламя отражалось в глазах молчаливой толпы жителей Синева и дачников. Наверняка в толпе же были и поджигатели, малолетние любители «кислоты». Они зажгли с вечера костерок в пустующем здании, на чердаке.
Через два дня я встретился с кузнецом одного из петербургских таксопарков Виктором Омельяненко. Он тридцать пять лет назад бегал через дорогу в эту школу.
– Японский бог! – сказал Виктор. – Даже уголовного дела не завели! Мать-то их перемать! А завтра они пойдут по дворам! Присудили бы родителям по пять лимонов, да вывели бы корову со двора с судебным исполнителем – тогда бы не лезли по чужим чердакам! Хотя, – Виктор успокоился и загрустил, – школу не вернуть. Уже года три-четыре рушится жизнь в поселке. Закрыли магазин. И тут же его начали штурмовать по ночам – стекла бьют, рвут двери, крышу ломают. Потом продали вокзал на вывоз. Не успели продать, как ночами начали растаскивать: кто рамы вырвет, кто доски оторвет. Хозяин еле успел разобрать и увезти купленное. Так. Вокзал исчез – начали ломать туалет с буквами «эм» и «жо». Два раза раскатывали по бревнышку. Это ведь представить только – ночами, без света, бесшумно провели такую работу! – Виктор снова заволновался. – А на производстве еле ходят! За тележку навоза сто тысяч требуют! И не выгрузят без бутылки! А потом клуб продали Петру Горюнову. А я в этот клуб на танцы уже после армии ходил. Стадион травой зарос. Моховики растут во вратарской площадке. А мужики ведь собирались, еще в семидесятые, и в волейбол до ночи колотились! Куда все ушло? – Виктор вздохнул и ушел к амбару. Амбар построили при том же Маннергейме, и пришла пора менять шифер.
Я огляделся. На горках и в лесу, у высоковольтной линии на последние три-четыре года построили столько новых домов. Причем те, первые стандартные дачи в два этажа, казавшиеся когда-то верхом роскоши и беспутства, теперь уже кажутся по сравнению с новыми свободными проектами чем-то вымученным и советским. Архитектурная самодеятельность так и рвется в мир из каждого сарая.
Какая уж тут, Витя, лапта. Времени нет для лапты или рыбалки. Уже и жены бьют вагонку, и дочери раскатывают рубероид.
Я еще подумал.
В двадцатые годы тоже рушили. Но рушили по указанию. Сидящая в каждом из нас любовь к пожару и землетрясению бешено поощрялась и доводилась до страсти, до патологии. Чем мы до сих пор и наслаждаемся в своих городах и поселках.
С другой стороны, разрушения в поселке Синево можно отнести уже к другим, стихийным проявлениям. Уже как бы сама природа руками поджигателей и хулиганов, как самых чутких и юных членов нового общества, мечтает вымести весь старый хлам, все прежние символы.
Но причем здесь школа?
А притом. Притом, что школа уже лет пятнадцать стояла заколоченная и числилась на балансе совхоза, который продал ее неведомым пчеловодам. Пчеловоды разорились или сели.
Притом, что магазин торговал два месяца в году спичками и мылом и не приносил ничего, кроме убытков.
Притом, что билеты на электричку мало кто купляет.
Притом, что даже в «Паризиане» в центре Петербурга зрителей не собрать на стереоскопический показ женских гениталий. Что уж тут говорить о клубе поселка Синево, где живет с семьей временами пьющий Петр Горюнов?
При том, что стадион моего детства в день 300-летия воссоединения Украины с Россией торговал «крем-содой» и «дюшесом», на женщинах были крепдешиновые платья, летали биты на городошных площадках, деревянные трибуны проседали от единодушного восторга зрителей, когда лысый маленький Чита-Софронов забивал команде рудника Кирова свой обязательный гол…
Где теперь та Украина?
Пусть уж тогда растут моховики во вратарской площадке.
Засада
В эти дни в утренних электричках от Мюллюпельто, Отрадного, Суходолья и других станций приозерского направления можно видеть сизых, дрожащих от сентябрьского резкого холодка бомжей. В ногах у них мешки с ворованной картошкой, морковкой, свеклой. Ночью они трудились в чужой земле. Что их гонит за ничтожной добычей? Собирая бутылки хотя бы не испытываешь мук утреннего помертвения.
В поселке С. нынешним летом созрели даже баклажаны. Жители поселка С. не стали дожидаться нашествия саранчи, и вышли на ночные дежурства по охране дальних огородов.
Тетя Галя, семидесятилетняя любительница гладиолусов и владелица коровы с телкой, рассказала в два приема поучительную историю засады. В первом монологе, в конце августа, ее голос был крепок, глаза блестели от собственной удали:
– Дежурил в этую ночь Шашкин с одной женщиной. Ходили по дороге туда-назад. Огородов-то гектар пять. Ну, ходили без света, уж темно в августе. Хотели расходиться во втором часу по домам, а глянь, женщина и говорит: «Вижу, что-то чернеется». Пролезли они под жердь и тихо-тихо идут по междурядьям-то. А там мужик с бабой. Мужик-то бежать, а баба упала, значит, и ползком. Думала в темноте уползти. Шашкин ее фонарем и высветил. Два ряда выкопали. Женщина глазастая побежала по домам, мы тут повскакали. Бабу тую вывели на мою горку, и Шашкин говорит: звони в милицию Приозерск. Так я звоню им и объясняю: поймали воровку, приезжайте. А они мне: каков ущерб?.. Каков ущерб? Да два рядка картошки! Не имеем, говорят, состава преступления, нам бензин дороже обойдется. Ах так, говорю, тогда мы ее убъем. Как, говорят, убьете? А вот так, говорю. Мы все лето не разогнумшись работали не для саранчи. Нам пенсию сызнова не дадут – самим помирать? Так и знайте, говорю, если не приедете, мы ее палками забьем, как бешеную собаку. Ну, тут они мигом примчались и тую саранчу увезли к себе.
Через два дня тетя Галя вторым монологом была уже невеселая.
– Пропащее дело совсем. В одиннадцатом часу это и не ночь еще. Еще они только вышли на дежурство, Фокин с одной женщиной, а она уже бежит по домам. Бежит, кричит: копают! Мы-то, все старухи и ребята, все к огородам. А на съезде там с Выборгского шоссе стоит машина фарами прямо в картошку, и двое, значит, снова мужик и баба, таскают ботву и набивают мешки. Я кричу, еще не вижу всей картины: сейчас позвоню Приозерск, милицию на вас! А тот, кто в машине, тихо так говорит: «Беги, старуха, только пуля быстрей бегает». Я тут присела. У того в руке ружье! Стоим мы, значит, вокруг, а нашу картошку рядами, рядами! Вот какое дело. Докопали, значит, они свои кули, погрузили, а бандит и говорит: это чтоб вы в следующий раз знали. И уехали. Вот дела. Такого не было.
Здесь подошло небольшое поселковое стадо. Тетя Галя встретила корову с телкой и повела своих кормилиц.
В шесть часов вечера солнце уже над Вуоксой, но еще стоят жаркие дни. Жена тут же наметила на завтра снять помидоры со стволами на чердак, и копать голландскую фиолетовую картошку.
Чем дольше живешь, тем жизнь забавней и страшней.
Подсолнечное масло
Шекспир искал сюжеты в хрониках королей. Вот вам рядовая история, которая показывает, что по этому показателю мы достигли шекспировского уровня.