Страница 10 из 11
– Попробуй только что-нибудь себе позволить. Я сожгу всю эту деревню! – сказала вдруг Наташа, когда он открыл двери.
– Ты же знаешь, что я ничего себе не позволю, – тихо сказал Илья. Стало холодно, сумрачно, как на этой террасе, и Наташа, в нерешительности застывшая на крыльце, потеряла от этих слов всю свою таинственность. То, что она не разговаривала с ним всю дорогу, стало легко объяснимым и скучным.
– Проходи, – сказал он, зажигая спичку.
Теперь молчал и он, засветив керосиновую лампу, растапливая печь.
– Садись ближе к плите, согреешься.
Она продолжала стоять.
– Есть хочешь?
Она молчала.
– Могу я быть уверенным хотя бы, что ты не зарежешь меня ночью? – спросил он, сидя на корточках перед раскрытой дверцей печки и выпуская в нее уплывающий полосой дым от сигареты.
– Дай сигарету, – сказала она и решительно села к столу.
Он дал ей сигарету и зажег спичку, глядя сверху на ее лицо с опущенными густыми от туши ресницами.
– Можешь быть уверен, – сказала она, затянувшись по-женски, и бегло, холодно посмотрев на него.
– У меня на языке, – сказал Илья, присаживаясь напротив, – вертится один вопрос. Ты ведь знаешь, о чем я хочу спросить?
– Возможно.
– Хорошо. Почему ты поехала со мной?
– Назло себе.
– Себе. Это можно понять. Но почему ты не подумала обо мне? Зачем же назло мне? Я тебя обидел, оскорбил?
– А приглашение ночью на дачу – это не оскорбление?
– В таком случае и приглашение потанцевать – это оскорбление. И вопрос: как вас зовут? – это тоже оскорбление. И дерзкий взгляд – оскорбление.
– Вы ведь пришли, как татары. Мы же не ходим к вам. Мы смирные. Ждем. Приходят татары, только зубы не смотрят, а так все ощупают!
– Ты же видела – мне весь вечер было не по себе из-за этого.
– Из-за этого? А может быть, из-за того, что я вела себя не так, как вы привыкли?
– Ну-у, – Илья смутился, – не знаю…
– Даже сейчас, – продолжала Наташа, – даже сейчас, когда я определенно дала понять, что ничего, на что ты надеешься, не случится, даже сейчас ты думаешь об этом и ждешь, что я начну таять у этой проклятой вонючей печки!
– Да, – согласился Илья, – ты права. Но дело в том, что если бы я не надеялся, ты бы смертельно обиделась.
– Вот как.
– Да. Разве сейчас это важно? Важно то, что я не нравлюсь тебе. А когда человек не нравится, то с ним можно проводить любые эксперименты. Это не больно.
– О какой боли идет речь? Опомнитесь, молодой человек! Ущемленное самолюбие – вся ваша боль.
– Давай лучше поедим, и будем укладываться.
– Я не хочу есть.
– Ну, хоть чаю попьем.
– Чаю можно, – тихо сказала Наташа.
Они пили чай с вареньем из черноплодной рябины и грызли сухари. В кухне было тепло, уютная лампа сближала их. Во всяком случае, лицо Наташи уже не казалось высокомерным, она задумчиво смотрела на громоздкие, какие-то ватные тени, в черное окно.
– Наташа, – сказал Илья, – выходите за меня замуж.
– Вы, кажется, ошалели, – ответила она, также переходя на вы.
– Нет, я не ошалел. Мне открылось будущее. Я знаю, что долго буду преследовать вас, пока вы, наконец, не согласитесь. Потом мы поживем вместе года полтора, и вы бросите меня. А что дальше – черным-черно. Мне страшно заглядывать туда.
– Все-таки я соглашусь?
– Согласитесь. Вы ведь и поехали со мной только потому, что я не похож ни на одного из ваших знакомых.
– Более нелепого вечера у меня… что-то не припомню.
– Лепого, Наташа, лепого… У вас никогда не было со зрением такого… как бы объяснить… как будто смотришь в перевернутый бинокль?
– Вы как прорицатель. Еще немного – и начнете вещать.
– Мне кажется, что я стал маленьким мальчиком и вы, непонятно за что, наказываете меня. Жестоко.
– Все равно я вам не верю, – помолчав, сказала Наташа. – Нельзя быть слабым с незнакомым человеком.
– Единственная, кого я любил до беспамятства, была пионервожатая в школе. А это значит, что я могу любить. Выходите за меня замуж.
– Еще немного, и вы, кажется, убедите меня.
– Это потому, что я целый вечер страшно хотел понять вас. Я и не думал, что у меня такая сильная воля, – Илья потер пальцами лоб. – Такая воля…
– Я пойду спать, Илья. Я очень устала.
– Да, конечно. Сейчас я покажу, где чистое белье, где все… А я немного посижу… Как будто что-то присосалось к сердцу, невыразимо приятное…
Наутро он проснулся оттого, что затекли ноги, и отнялась рука, на которой лежала голова. Стекло в лампе было черным от копоти, а ноги и руку он не чувствовал. Это было неприятно. Но было что-то очень приятное, о чем он не мог вспомнить. Затем в его сознании зажглось – она спит в соседней комнате! Он вскочил со стула и упал на колени. Ноги не держали. Потом их начало покалывать, капилляры заработали, и он сделал несколько шагов, мучительно сощурившись.
Постель была застелена. Нигде не было ни записки, ни напоминания о том, что она спала здесь. Илья опустил лицо в подушку. Ему удалось представить, что она чуть сыровата от слез…
«В походке милой слышен лев» – такие слова вспомнились ему в общежитии вечером. Она шла от лифта, не видя его, но на лице ее была такая скука! Он спрятался за колонну.
– Это ты, – сказала она, найдя его. – Прячешься.
– На тебя глядя, спрячешься.
– У меня плохое настроение. Я не хочу тебя видеть.
– Я тебе оставлю телефон, домашний. Позвони, как только захочешь.
Она взяла бумажку с телефоном, небрежно сунула ее в карман халата и едва кивнула на прощание.
«Все-таки взяла! – ликовал он. – Буду ждать, буду ждать месяц… Месяц? Настроение может измениться за час… Может, оно у нее уже изменилось!»
Он вызвал ее снова.
Она шла от лифта, и теперь на лице ее было бешенство.
– Мне тоже не очень хочется тебя видеть, – встретил ее Илья. – Вот все, что я хотел тебе сказать…
Он вышел из общежития. Хотелось сесть в снег и застонать. Он поехал домой. Вначале он очень надеялся на свою последнюю фразу. Ведь действительно – получилось смешно? Но, чем дольше не было звонка, тем противней казалась шутка.
«На каком крючке я сижу, – думал он на следующий день. – И заглатываю его все глубже и глубже. Ах, какой вкусный червячок! Восхитительно полукруглой формы! Надо забыть, забыть, во что бы то ни стало. Иначе я погибну».
Через неделю встревожилась мать:
– Иля, ты когда стал таким худым? Что у тебя с волосами?
Илья посмотрел в зеркало.
– Да, – криво усмехнулся он, – вид всклокочен, сам непрочен… Мама! – оживился он. – Я подумал… Не смотри так испуганно, голова у меня… все в порядке…
Он жил этой мыслью еще неделю и совсем мало спал.
«Когда же, черт возьми, я слягу? – думал он. – И как вызвать ее? Если бы мать ее знала… Хотя мать может вырвать у меня признание… Но она-то этому не поверит… Не-ет. Ни за что».
– Странно, – сказала мать, – утром кто-то звонил, я подняла трубку – молчание. Я говорю – але, але! Молчат. И частые гудки.
– Правда? – быстро спросил Илья и пронзительно посмотрел на нее.
– Ты что так смотришь?
– Нет. Ничего. И частые гудки?
– Да.
– А голос чей?
– Какой голос?
– Ах, да.
Илья задумался.
– Мама! Поклянись, что был звонок!
– Да что ты, Иля?
В общежитии Илья решил, что мать его обманула. Не могла Наташа промолчать. Но он написал: «Наташа, если ты не позвонишь сегодня вечером, позвони завтра, когда угодно. Я не могу жить». Письмо он бросил в ячейку с номером ее комнаты и поехал ждать.
Вечером она позвонила:
– Это я.
– Обещай, что ты не бросишь трубку без предупреждения.
– Не брошу.
– Так, – он прочистил горло, прикрыв микрофон ладонью. – Ты не звонила сегодня утром?
– Звонила, – сказала она, помолчав.
– А почему не позвала меня? Не надо, не отвечай на этот вопрос. Ту бумажку с телефоном ты не теряла? Нет?
– Как видишь.
– А это значит… Можно мне порассуждать?