Учитель поэзии (сборник)

А в стихах доказывает противоположное: что жить надо, как живет ся, не считая жертв, выгод и неудач, что никогда не поздно исправить ошибку, если ее заметишь, что жалость и любовь к людям сосут сердце, которое становится бескорыстным донором, что, наконец, «отговорила роща золотая» и «пускай она поплачет» и т. п. – ровно на пятнадцать лет звучания).

За это время А.В. успел выйти на пенсию, остался на парт. учете в УНР, его участок малой механизации не раз занимал классные места, а квартира драматурга превратилась в проходной двор. Драматург уже не поглаживал позвоночник, а продирался отросшими твердыми ногтями сквозь джунгли на груди и на его бледном лице, окаймленном змеящимися кудрями, горели любознательные и добрые глаза.

Генчик

Теща после больницы поселилась у них. По утрам она ходила на процедуры. Так было ближе.

– Генчик, – сказала она на третий вечер, – ты должен приходить домой раньше. Моя дочь не домработница.

– У нас было профсоюзное собрание.

Он ел суп с лапшой.

– У мужчин совершенно отсутствует фантазия, – голос тещи из кресла перед телевизором распространялся по комнате какими-то причудливыми фигурами. – Мне не доставляет удовольствия выполнять роль тещи, но до чего уныла эта ложь! Мой зять – не Дон-Жуан. Он мелкий служащий в крупном учреждении. За свою жизнь он ни разу не приходил с запахом чужих духов, со следами помады. Нет! Он пьет пиво. Он пьет пиво с сослуживцами после работы. Он стоит в очереди за ним и самоутверждается. Да! Они слушают разговоры работяг, сами при галстуках, затем сдувают пену, посматривая на всех свысока и – общаются. Они говорят о завотделом, обсасывают министерские новости…

– Мама! – голос жены Генчика, Лиды, занял свое место среди фигур ее матери. Он пытался вытеснить их. Он собирал их в охапку и уносил за окно. Слабая, бледная Лида умоляюще посмотрела на мать, потом на Генчика. Генчик улыбнулся ей и кивнул головой, когда теща отвернулась к телевизору. Ей неудобно было сидеть обернувшись, все время напрягая шею.

– Но у меня действительно было профсоюзное собрание, Зоя Сергеев на, – вновь внятно произнес Генчик. – Самое удивительное то, что женщины верят невероятному, а вот обыденное их почему-то не устраивает.

– Да что ты, в самом деле! – возмутилась теща. Она нахмурилась и в профиль стала похожа на Бонопарта. – Как будто дело в сегодняшнем профсоюзном собрании! Ты прекрасно понимаешь меня. Мне обидно, что мой зять, крепкий тридцатилетний мужик, неглупый, способный, видимо, ценный, может быть, работник – Генчик! Неужели ты не видишь, что в этом – все! Все!

– Ну и что? – Генчик натянуто улыбнулся, вставая из-за стола. – Замзава все зовут Леха, Ерофеева – Пека.

– Да что вы, в конце концов? Институтки? Почему вы так расхлябались, раскисли?

– Сама структура учреждения… – начал Генчик, но теща прервала его:

– При чем тут структура? Лентяи вы, вот что. Слишком удобно вам жить. И вся ваша уступчивость… противна! Вы считаете себя интеллигентами, поддакиваете, подхихикиваете… Какие же вы интеллигенты?

– Может быть, я, – Генчик подернул плечом, – не достиг того, на что вы надеялись… Что ж, может быть, я такой – поддакиваю, не ругаюсь, но я не могу быть иным, понимаете?

– Тихая жизнь…

– Да не тихая же! Простите. Да, вашей жизни хватило бы на три – подпольщица, профсоюзный деятель – но наша-то жизнь другая! Происходит постепенное накопление духовных ценностей и этот процесс необратим. Он идет незаметно, тихо, в узком общении, в семьях…

Теща хмыкнула.

– Слова какие… Процесс, накопление… Ты с тещей-то поругаться не умеешь. Да стукнул бы по столу кулаком, закричал. Простите. За что ты прощения просишь? Честные вы, честные. А подлецам только такую честность и подавай.

Генчик лежал на спине, заложив руки за голову. Окно квартиры вы ходило во двор, и было совсем тихо и темно. Лида не спала. Он чувство вал это, и это его раздражало.

– Ты не спишь? – спросил он.

– Нет, – ответила она, помолчав.

– Спи.

– Знаешь, – она вздохнула, – тишина какая-то мертвая. Хорошо, когда деревья шумят.

Он промолчал.

– Тянем ниточку и боимся, что она порвется.

– Не порвется. Спи.

– А вы ходите пить пиво?

– Да. Все в точности.

– Конечно, у нас будут и маленькие ресторанчики, и «бистро», где можно будет поговорить за чашкой кофе. Все, как в Европе. Но почему-то кажется, что мы серьезней этого, значительней.

– Чепуха какая. Спи.

Генчик повернулся к ней спиной.

– Вот и порвалась. Надо завязывать узелок.

– Лида. Скучно это, скучно, понимаешь? Жить надо, а не… узелки завязывать.

Ерофеев в желтом, тисненом галстуке присел на край стола.

– «Спартачок» в трансе? – спросил он. – На коньяк собираешь?

– Еще не вечер, – ответил Генчик, откидываясь на спинку стула. – Покупаем Марадону.

– На средства «Спортлото»?

Генчик засмеялся.

– Кстати, о «Спортлото». Собираются трое, строить, и…

«Да, – думал Генчик. – Да-а. Да-а-а.»

Ерофеев рассмеялся первым. С ним было удобно.

– Ты квартальную сводку видел? Снова прорыв в Новороссийске, а? Снова командировка, бархатный сезон, а?

Ерофеев посмотрел Генчику в глаза и неожиданно подмигнул. Генчик, думая о вчерашнем, тоже растерянно мигнул. Ерофеев захохотал, сполз со стола, добрался до своего места в углу, и долго еще, поглядывая оттуда на Генчика, беззвучно хохотал.

– Ерофеев в своем репертуаре, – наконец, громко сказала Вера, Которая Сидит У Окна.

Ерофеев рассказывал как-то, что был с нею в одной компании и имел неосторожность прижать на кухне. Теперь она не сводила с него ревниво-ненавидящих глаз.

Ерофеев замолчал и долго и строго смотрел на нее. Она покраснела.

– Генчик, – сказал Ерофеев, – обрати внимание на речевые штампы. Вера, молчание украшает женщину. Когда женщина молчит, то она кажется неземной. В ее глазах космический холод. Она как будто изучает наш быт и нам стыдно за свои морщины и мелкие интересы. Вот почему я люблю не мое кино.

– Снова прочел переводной роман, – сказала Вера.

Генчик слушал их вежливую ругань, и на душе у него кошки скребли.

После работы он поехал в центр. Увидеть сейчас тещу было выше его сил.

Стоя в вагоне метро, окруженный десятками лиц, Генчик не думал о том, что они из себя представляют – сплошная чересполосица возрастов поражала и угнетала его. Парень в джинсах, с завитыми волосами на плечи, рядом – лысый мужчина, зачесывающий длинную плоскую прядь от затылка, старуха с пигментной кожей, с отечными ногами. Все спокойны, никто не паникует. Посматривая на себя в черное стекло, Генчик пытался определить свое место в этой иерархии. Это зависело от постоянно меняющегося окружения. Может быть, в этом был весь фокус? Он помнил, как школьником думал о двадцатилетних девушках – тогда они казались ему загадочными, скрыто-порочными. Двадцатилетние мужчины были усталыми от своей житейской опытности. Возрасты за тридцать сливались в одно.

Сейчас Генчик был искренне убежден, что не изменился с тех пор. Когда кто-то смотрел его фотографии пятнадцатилетней давности и говорил: «Неужели это ты?», то он не верил удивлению. Но странно. Фотографии, которые он раньше считал неудачными, теперь изменились. Даже на лопоухом, стриженном под ноль фото четвертого класса он стал себе симпатичен.

От него всегда ожидали большего, чем он мог. В школе почему-то считали отличным математиком. А у него была хорошая память, и он только выдергивал из нее нужные формулы, не зная и не любя дремучий лес теории, стоящей за изящными задачками. В фехтовальной секции на него поставил тренер, как-то разглядевший мгновенную реакцию и холодное чутье. А он любил рапиру только как игру, танец мышц. И после семи лет занятий тренер закатил настоящую истерику, вопя, что за это время сделал бы двух олимпийских призеров.

Теща и Ерофеев были первыми, кто раскусил скорлупку. Но он и не прятался в нее. А теперь эти двое смеют по отношению к нему такое, чего не смел никто. Никому и в голову, видимо, не приходило «сметь».