Страница 34 из 48
Опытные полярники уверяют: ничто так ошеломляюще не действует на человека, как Север, – никакая другая сторона света, никакая иная земля. Будто есть в атмосфере Севера какие-то особые волны, особой силы токи, что заставляют громко биться сердце, сжимают горло, в легких прожигают целые дыры, а в душе рождают боль, тоску и порою совсем непонятный восторг…
Так и Александр Васильевич, не очень талантливый стилист, в своих дневниках и отчетах, описывая северную природу, показывает настоящее литературное мастерство. Примеров можно найти много. Вот этот отрывок из первых дней путешествия к о. Беннетта (к сожалению, в не совсем точном изложении): «Облака попрозрачнели, сквозь них на скудную здешнюю землю проливался серый свет, но и его было достаточно, чтобы природа преобразилась, обрела звучные краски.
Сколы, казалось, были не черными, а имели синеватый и легкий малиновый, сказочный оттенок; камни на угольно-темном дне – бутылочно-зелеными, с рыжим металлическим крапом; опасные черноты на льду также обрели синеву».
Плыть до о. Беннетта оставалось совсем немного, когда попутный ветер вдруг увял так же неожиданно, как и появился. Туго надутый парус угас, под днищем перестала хлюпать вода, и сделалось тихо. Все понимали, что останавливаться нельзя, нужно браться за весла, а это опять гудящие руки, измотанное тело. Но «капитан» пока не давал команды. Он внимательно разглядывал карту, штурманский прибор, затем достал блокнот и что-то стал писать в нем. Все ждали.
Расчеты Колчака показывали не очень приятную картину: если идти по-прежнему под парусом, то до острова можно добраться примерно за двое суток; если на веслах – в три раза дольше…
Был еще один выход: попробовать «покататься за казенный счет». Еще когда шли морем Лаптева, то иногда вместо того, чтобы приставать к берегу и перетаскивать вельбот по отмели, предпочитали натаскать плавник на какую-нибудь льдину, разложить на ней костер и отдыхать.
Первым подходящую льдину увидел Никифор Бегичев. Ее чистый зеленоватый скол чем-то напоминал крейсер, да и шла она со скоростью едва ли не в два раза больше, чем вельбот. Команды капитана выполнялись охотно и споро – и вот уже на льдину втянут вельбот, готовится ужин и закипает чай, поставлена палатка, на полную мощность раскочегарена норвежская керосинка – тепло, уютно…
«Светило солнце, шипело, плескалось соленой водой море, бросало в людей тонкие, звенящие, будто стекла, льдинки, заигрывало, веселило душу, и люди отзывались на это веселым своим весельем».
Это были самые безмятежные часы, проведенные спасательной группой Колчака за всю экспедицию. Они сидели на льдине, как на «некоем пароме, посматривали вниз – море неожиданно обрело звучный, южный цвет, оно было голубым», – пили из алюминиевых и оловянных кружек «монопольку» [водку. – Авт. ], шумели, смеялись, шутили и шли точно на север. «Льдина, словно кем-то управляемая, никуда не сворачивала, быстрым своим ходом вызывала восхищение и одновременно опасение – а вдруг этой льдиной командует-то нечистая сила?» Казалось, здесь, на Севере, вдали от нормальной жизни, возможно и это.
Ночью море заволновалось. Проснувшийся боцман с ужасом увидел, как по серому, слабо освещенному белесым ночным солнцем морю неслись водяные валы. Под ударом одного из них льдина раскололась, и большая часть ее отошла от маленькой площадки, на которой стояла палатка. Вельбот, наклонившись, тихо съезжал в пролом. Боцман закричал громко, хрипло, трескуче. Крик его был наполнен ужасом, осознанием того, что они останутся без суденышка на этом ледяном огрызке и обязательно погибнут.
Через несколько мгновений уже семь пар рук держали вельбот, а льдина продолжала уходить от их осколка, черная гибельная трещина увеличивалась, вельбот носом сваливался, уползал в эту трещину. «Люди кряхтели, надламывались в хребтах, впивались ногтями в обмерзлое дерево, в железо, держали бот. И удержали… Посудина перестала сползать в воду, а громадная льдина, гладкая, как стол, испятнанная следами людей – они вчера ходили по ней, как по земле, радовались, гомонили, сбивались в кучки – ускорила свое движение, ровно и ходко пошла на север».
Колчак, как всегда, в случившемся обвинил прежде всего самого себя: не заметил трещину. Крохотная, не толще волоска, совершенно неприметная, невооруженным глазом не углядеть… И хорошо понимал Александр Васильевич, что углядеть-то надо было обязательно: от всех этих микроскопических мелочей, от пустяков зависит жизнь человека. А в данном случае – шесть жизней, да, возможно, четыре жизни все еще дожидаются его помощи.
Остров Беннетта увидели утром. Из серой, вязкой, туманной мглы очень медленно стал вырисовываться черный каменный клык, приподнявшийся над водой. До самого же острова добрались нескоро, ближе к вечеру. Долгий – почти два месяца длиною – северный день уже начал сдавать свои позиции: небо в ночные часы становилось хмурым, пропитывалось дымной серостью; предметы расплывались, и человеку невольно казалось, что он слеп, как курица. В этом расплывающемся дрожащем сумраке и причалили к высоко поднимающимся в небо черным скалам, исчерканным снежными бороздами. Снег, набившийся в каменные морщины, здесь никогда не таял, он был вечным.
Около берега плавало множество больших льдин. А на острове была масса птиц: они сидели на камнях, в морщинистых выбоинах горной гряды, на промерзлых пятнах земли. Кое-где на льдинах чернели тюлени.
Для ночлега отыскали узкое песчаное прибрежье почти под самыми скалами, у основания которых через необыкновенно прозрачную воду виднелось такое же чистое дно, усеянное обломками скал и валунами. Это и был мыс Преображения, дата – 4 августа 1903 г.
На усталых, красных от ветра лицах гребцов засветились улыбки, в голосах появились свежие, звонкие нотки – все были несказанно рады, что добрались до острова. Земля – все-таки не вода, даже если она и необитаема. Человек все равно на ней чувствует себя увереннее, чем на воде.
Суденышко вытащили на отмель, разбили палатку, накрыли стол «пальчики оближешь». От горячей еды, от теплого духа, что распространяла норвежская керосинка, от света фонаря исходило что-то домашнее, невольно защемившее горло… Команда прятала глаза и молчала. Колчак все прекрасно понял: в том молчании звучал один и тот же вопрос: удастся ли им, наконец-то, здесь на о. Беннетта найти следы Толля?
На это Александр Васильевич не брался ответить. Возвращаться в Петербург с пустыми руками он не мог, не имел права – ему надо было во что бы то ни стало понять, что приключилось с Толлем, и об этом доложить Академии. Не мог же человек исчезнуть совершенно бесследно. Тем более что Толль был не один, а со спутниками. И с грузом. И тем не менее – как растворился. Колчак долго стоял у кромки воды, вглядывался в серое ночное пространство, слушал плеск волн, крики птиц и думал о Толле. Где сейчас этот человек? Что с ним?
Яркое солнце и птичьи крики рано разбудили моряков. Наскоро позавтракав, они сразу же отправились к мысу Эммы, как и было договорено с Толлем еще прошлым летом (западное побережье острова).
Типичная для северных экспедиций метка – весло, прочно пристроенное между несколькими камнями, точно указывало место «почтового ящика» барона Толля. Им оказалась небольшая песцовая норка и бутылка с горлышком, залитым парафином, Когда бумага была извлечена из бутылки, Колчак, еще не разворачивая ее, понял: это Толль. Барон и дневники, и все свои записи делал на немецком языке. Боясь сделать ошибки и попасть в смешное положение, русским старался не пользоваться.
Записок было три. Часть текста поплыла, сделалась невнятной, часть сохранилась очень хорошо: буква льнула к букве – текст был свежим, будто написали только вчера.
В первой записке сообщалось: «21 июля благополучно доплыли на байдарках. Отправился сегодня по восточному берегу к северу. Одна партия из нас постарается к 7 августа быть на этом месте. 25 июля 1902 г.