Страница 92 из 104
— Искать и искать, — твердил он без устали. — Изучать архивы с величайшей тщательностью.
Изучали, безусловно. Только мало архивов попадало пограничникам в руки. Мизер.
— Искать и искать!
Хлопотно и кровопролитно станет в прифронтовой полосе, если сумеют фашисты оставить диверсантов и агентуру в лесах, в городах, в селах. Главное, к чему стремился Богусловский всегда на границе, распознать вражеский замысел, уцепиться хотя бы за ниточку, пусть тонюсенькую, узластую, но, окажись она в руках, и узелки можно развязать, и добраться до клубка, чтобы размотать его. Но идут донесения обычные: передан в руки пограничников сельчанами предатель-полицай, обнаружена и уничтожена затаившаяся в городе диверсионная группа — все мелко, не чувствуется пока долговременная и крупная акция.
Первое донесение, на которое Богусловский обратил внимание, было вроде бы вовсе рядовым: несколько деревень совершенно целы, почти никто из женщин не пострадал.
— Немцы стороной прошли, что ли? — размышлял Богусловский вслух, как это, бывало, делал Оккер, когда он, начальник штаба, докладывал тому обстановку. Оккер как бы приглашал неспешно порассуждать вместе, и это часто приводило к верному умозаключению. Теперь Богусловский поступал так же. — Но скотину и хлеб не могли они не выгребать?
— Без сопротивления отдавали, — предположил начальник штаба, — вот и без эксцессов.
— Одно село — допустить можно. Но несколько? Не укладывается в голове. Партизан оберегали послушностью?
— Может, и партизан не было.
— Так что они, по-твоему, не советские люди?!
Помолчали. Богусловский, осуждая себя за несдержанность, начальник штаба, наоборот, виня себя в верхоглядстве.
— Вот что, — решительно определил Богусловский. — Поеду-ка я туда сам.
— Добро, — поддержал начальник штаба. — И в самом деле, на месте видней.
Отчего же не остановил он своего командира? Отчего не вызвался сам поехать? Все могло бы пойти иным путем, иным порядком.
Место своей дислокации Богусловский выбрал в районном городке, тоже отчего-то совсем целом. Тем более что там случилась подозрительная смерть — умерла Раиса Пелипей. Сообщила пограничникам об этом хозяйка дома, где квартировала покойница. С испуганным возмущением сообщила, сразу же насторожив:
— Фельшеричку отравили! Судить бы ее всенародно! А ее так, жалеючи вроде. Иль мешала кому.
— Давайте рядком все расставим, — очень спокойно, что не могло не подействовать на взволнованную женщину, предложил старший оперативной группы. — Во-первых, что за фельдшерица? Во-вторых…
— Да фельшеричка же! — удивленно пояснила женщина, которая даже не могла представить, что кто-то мог не знать ее квартирантку, бесстыже работавшую у немцев, да еще и якшавшуюся с ними не только днем, но и ночью. Весь район плевался. До войны, мол, уважительность выпячивала к колхозникам любо-дорого, а гляди ты, стервой оказалась. Пожала плечами, чувствуя, что ее не понимают. — Ну фельшеричка. Она самая! Дрыном сучкастым еще ее люди костили.
Слово за слово, и выяснила оперативная группа и кто такая фельдшерица, и что сразу же, как пришли фашисты, стала она работать в гестапо (так в народе ошибочно называли группы и команды полиции безопасности и СД), а людям ведомо, какие дела гестаповцы творили, стало быть, Пелипей не безгрешна, райком, считали, она выдала, и погибли бы все, не выручи их партизаны. Поп тоже на ее совести. Вроде бы исповедоваться приходила, а на другой день увели беднягу. Проведала, не иначе, что церковный сторож — райкомовец. Или уговаривала его с немцами заодно идти. Не согласился, выходит. Райкомовцу сразу крышка, а над попом фашисты изгалялись изрядное время. Вот и надежду лелеяли, что воздастся ей всенародно за злодейство, и смерть ее вовсе не входила в мстительные планы обывателей.
— Когда наши-то пришли, она вроде даже рада, — поясняла хозяйка дома. — Трудно, сказывала, жить было крадучись. Партизанам, вишь ли, она помогала, оттого у немцев и прислужничала. Свои же, мол, ненавидели. Всем, мол, душу не распахнешь. Вона как запела! Продажная тварь! И то сказать, раз ты партизанам помощницей была, что ж они тебя умертвили?!
Опять вопрос:
— Вы думаете, партизаны ее отравили?!
— Думать тут не приходится. Она сама сказала: от партизан, мол, весточки жду. Жди-жди, думаю себе, и к соседке на ночь ушла. Прежде я тоже сбегала, когда ночью офицерье у нее грудилось. Всего раз поглядела, хватит. По горло. Убегала от сраму. Боялась еще: одной-то вдруг мало бугаям станет и меня тоже в круг затащат. Этот раз тоже ушла. А утром вернулась, гляжу, окочурилась квартирантка моя.
После таких вводных даже не оперативный работник задумается. Неясностей — целый ворох. Только вот с чего начинать? Сохранись архив, полегче бы все было, но ни одной бумажки не осталось ни в школе, где зверствовала полиция безопасности, ни в концлагере. Одна надежда: живые люди, свидетели злодеяний. Они вполне могут дать нужную ниточку.
Еще один путь — полицаи. Не может того быть, чтобы не знали они ничего о райкомовце и попе. А их, полицаев, у оперативной группы на выяснении пятеро.
Пошли пограничные патрули от дома к дому с расспросами, а в это время в той же самой школе, где кровь еще не была смыта со стен и полов, Богусловский приступил к допросу полицаев, на что-то надеясь. Увы…
— Немцы нам не открывались, — выдавливал из себя подсыхающий сморчок с бездушными алкогольными глазами. — Мы им — что скотина бессловесная. Иди туда, арестуй того, арестуй этого. А попа — нет. Сами они. Истинный крест, сами. Не по нам, выходит, гусь.
И второй, боров откормленный, почти то же утверждает. И третий, ненавидяще сверля злыми глазами, отчего Михаил Богусловский невольно напружинился, воскликнул:
— Знатье бы, что поп Советам продался, придушил бы вот этими руками. — И вытянул растопыренные пятерни с крепкими узловатыми пальцами. — Знатье бы!
Все, больше ни слова. А взгляд еще злее. Хотел Богусловский завести его, как того гайдамака, захваченного в плен на советско-германской границе, да передумал. Похоже, он действительно, зная истинное положение дел, порешил бы попа, как, возможно, расправился не с одним и не с двумя своими бывшими знакомыми, ведя на них еще в довоенное время свое досье и копя злобу до «судного часа». И настал он, час его торжества, когда в город с трескучим шумом ворвались мотоциклисты-гитлеровцы.
— Уведите! — повелел Богусловский. — И глаз за ним!
Так выходило, что нет никакого смысла продолжать допрос. Кто из трусости, кто из ненависти к Советской власти, отобравшей землю у кулаков для бедняцких семей, кто из желания вволю пображничать и пожить властелином над себе подобными, оказались они в полицаях, но не мстителями и вольготными бражниками стали они, а злыми дворнягами, готовыми по науськиванью кусать любого, кто жил по иным меркам, святым и праведным меркам. Ничего серьезного немецкая служба безопасности не открывала прислужникам, ибо не верила им, предавшим свой народ. Ничего, получалось, не могли прояснить полицаи. И только по житейскому своему правилу не бросать дело, не окончив его, велел привести следующего полицая.
— Время дорого, — не стал ждать вопросов полицай, самоуверенный, высокий, но неуклюже сутулый мужчина. — Мне сказали, чем интересуетесь. Я сидел в темной каморке с райкомовцем. Меня подсадили к нему гестаповцы. Чтоб выведал, значит. Но мне не для них знать правду нужно было, а для второго секретаря. Да-да, второй секретарь райкома лично руководил моей работой. Может знать обо мне Акимыч, он в партизанском отряде завхозил. Председатель бывший колхоза, где я полицайничал. Только я не об этом. Еще не время мне уходить от дружков моих. Придет пора — дам знать. Хотя и страшусь Арангутана, так мы его, что прежде у вас тут был, кличем, вполне может удушить, если проведает правду, но знаю, что нужно. Глядишь, проклюнется что. Очень подозрительно все тут. Так вот, не открылся райкомовец, не поверил. Унес тайну с собой. А что знал чего-то, либо подозрение какое имел, это уж точно. После того, как, побитого и попаленного, впихнули его после четвертого либо пятого допроса, не стерпел, перекусил ночью вену. Истек кровью. Меня самого за этот недогляд чуть фашисты не отправили на тот свет, но смилостивились. Вам надо, думаю, тех искать, кто с попом сидел. Его вроде в классе держали. Вдруг кто живой остался… Все. Ведите назад. Чтоб подозрения никакого. Об этом я все рассказал Второму. А меня кличат Добровольцем. А еще — Страдальцем. Сам я хутор свой под коммуну отдал и в Красную Армию ушел. Когда вернулся, в коммуне работал. Только не обошло меня лихо, посадили. Кулак, посчитали, он и есть кулак. Перед войной отпустили за ударную работу. Вернулся домой, а тут фрицы близко. Меня и вызвали в райком. Все. Ведите.