Страница 12 из 104
А гости или сразу раскусили состояние хозяина, или знали, что не велика птица, поэтому вели себя беспардонно. Особенно Есаул. Развалился в кресле, словно придавив его своим могуществом, и приказывает:
«— Давай, паря, пошустрей, что передать нам велено. Век тут вековать негоже нам. Пошустрей давай…»
Посмотрел сомнительно на тощий конверт, который торопливо принес Мэлов, спросил с недоверчивой сердитостью:
«— Все, что ли, паря? Не оболясишь?»
Встанет сейчас и — хрясть кулаком между глаз для острастки. Съежился Мэлов, ответил торопливо:
«— Ничего больше не велено. Как на духу…»
«— Из-за вот этой филькиной грамотки мандрычили да еланили? — все еще делая вид, что не вполне верит хозяину, сердито вопрошал Есаул сам себя. — Экое пустодельство!»
«— Важность документа не в его объеме», — попытался возразить, потрогав пальцами усы, Мэлов, но Есаул грубо оборвал его:
«— Чево пустое, паря, молоть? По зряшнему делу меня Левонтьев не пошлет…»
«— Левонтьев?!»
«— А ты думал, мне, есаулу Кырену, шавка какая велела?»
«— Прошу, передайте, вернувшись, привет от Ткача».
«— Погляди на него — Ткач! — с явной издевкой бросил, как бы призывая в свидетели напарника своего, Есаул. — Чево горболысь такая наткать может? Плодуха без мужика нагуляла, не иначе… Ну не серчай, передам твой поклон. Передам, бог даст, если выйдет годяво все».
«— А где вы намерены переходить обратно?»
«— Эко — шустёр! Мы — в пути, ты тут гвалт подымешь!»
«— Я к тому, чтобы посоветовать, — притрагиваясь к усам, возразил Мэлов. — Я же в курсе, где охрана слабее».
«— Советчик, глянь-ко! Горболысь ты и в делах наших. Одно слово — горболысь».
Оплевав смачно и оставив три ружейных патрона, ушли ходоки. Так гадко на душе у Мэлова, швырнуть бы позеленелые гильзы с непонятным зарядом в сортир, а следом и горшок с геранью, но нет, перемогает себя страхом за возможную расплату, несет на подоконник герань, хотя темень на улице и сделать это можно утром; прячет и перепрятывает патроны не единожды и только после этого тушит лампу.
Смежил глаза — и, как наяву, рыжая лопатистая борода, глаза волчьи. Дрожь по телу. Вскочить бы, зажечь лампу, но и этого нельзя делать: поздний свет в окне может вызвать подозрение. Велики у страха глаза. Спит улочка без задних ног, никто не видел ушедших от Мэлова гостей, никому нет дела до того, горит ли у него лампа либо не горит — в каждом доме своя забота, свои житейские проблемы. Но не случайно родилась поговорка: на воре и шапка горит. Совсем не случайно.
Промучавшись ночь без сна, пошел на службу. Старался не выходить из своего кабинета, не приглашал подчиненных, сославшись на срочную работу. Прополз с горем пополам день, пора и домой. А желания никакого. Тоска и страх перед наступающей ночью.
Прокоротал ее в тревоге, затем еще одну да еще и, только когда уверился, что все обошлось, как Есаул сказал, «годяво» — хорошо обошлось, тогда успокоился.
Когда второй раз пожаловали гости, спокойней чувствовал себя Мэлов. К тому же и Есаул, и Елтыш вели себя смирней, уважительней. Подействовало, что Левонтьев послал ответный привет да еще обещание написать личное письмо.
Правда, письмо от Дмитрия Левонтьева получил Мэлов не в следующее посещение казаков, а лишь через год. Передал вначале Есаул несколько «заряженных» шифровками металлических гильз, а затем отдельно одну подал, поясняя:
«— Его благородие наказывали, чтобы в собстве́нные руки. Ответ, наказывали, чтобы тут же. Письмом. Словами тоже ладно. Не уйдем, стало быть, паря, мы, не получивши ответа».
«— Ждите, раз вам велено. Я прочту прежде».
Не стал при них разряжать патрон, ушел в кабинет, достал неторопливо пинцет, наслаждаясь тем, что те двое хамов-казаков смирно станут сидеть, сколько ему, Мэлову, захочется, аккуратно вынул рулончиком свернутое послание и, начав только читать, присвистнул от изумления. Совершенно неожиданная и на первый взгляд нелепейшая просьба: выяснить, живы ли на заимке возле Усть-Лиманки Ерофей Кузьмин, его дочь Акулина и кого, девочку или мальчика, она родила, жив и здоров ли ребенок.
«Леший бы меня туда понес, в эту Усть-Лиманку. За целый отпуск не обернешься. И чего ради? — И вновь присвистнул невольно, начиная догадываться, с чем связана эта необычная просьба. — Вспомнил на чужбине грехи свои! Ну ничего, помучайся! Воротили нос Левонтьевы, когда породниться хотел. Воротили! Петр Богусловский им милей. Где он теперь?! Теперь о Ткаче вспомнили. Нет уж, выкусить извольте. Буберы в услужении у Левонтьевых не хаживали…»
Более получаса сидел за своим письменным столом Мэлов, то распаляя себя, то успокаивая, но более того тешась тем, что безропотно ждут казаки в горнице и пикнуть не смеют. И только когда самому надоело бесцельное сидение, поднялся со стула.
Независимо вышел, уверенно. Сказал, словно снизойти изволил:
«— Передайте Дмитрию, все постараюся сделать, как он просил. Ради дружбы старинной нашей. Так, слово в слово, и передайте. Запомнили?»
«— Али алаги в бо́шках у нас?» — недовольно буркнул Елтыш, а Есаул промолчал, лишь смерил Мэлова усмешливым пристальным взглядом. Ничего, дескать, покуражься-покуражься, а там поглядим, как жизнь повернет.
Лелеял то свое малое и минутное превосходство над посланцами Левонтьева Мэлов, дул из него мыльный пузырь до самой новой встречи. Смелость оттого даже обрел, укрепился в мысли, что в Усть-Лиманку ездить не следует.
«Нашел мальчика на побегушках! — осуждал Дмитрия Мэлов. — Не было того, чтобы Ткачи в слугах ходили у Левонтьевых, и не будет!»
Казакам наглым решил, как придут, место свое указать, свой шесток. Припас даже первую фразу, не один раз повторив ее, чтобы подобающе звучала. Этой фразой и встретил гостей:
«— Проходите на кухню и ждите. У меня важная встреча. Я вернусь через час. Кухарка подаст чай…»
«— Глянь-ко, Елтыш, на него, — с презрительной усмешкой бросил Есаул. — Мелкодав мелкодавом, а в азойные метит. Не оболясить ли удумал?»
Подошел вплотную все с той же не сердитой, а презрительной усмешкой, положил руки на плечи, мягко, вроде бы собираясь похлопать снисходительно шалуна-шутника, во вдруг напружинились пальцы, сграбастав рубашку и кожу под ней, и приподнял Есаул Мэлова, обезумевшего от боли и, особенно, от страха, ибо взгляд Есаула стал тоже жестким, прожигающим до пят. «Не проводишь кухарку, чтобы задами, — и ей, и тебе крышка! Иди!»
Дальше все шло привычным порядком. Мэлов услужливо притрагивался пальчиками к усам, гости, развалясь в креслах, слушали его с брезгливой снисходительностью. Или повелевали.
Но вот вопрос:
«— В Усть-Лиманке побывал ли, паря?»
«— Побывал, побывал! — скороговоркой выпалил Мэлов. — В порядке разведки…»
Угрожающе поднялся Есаул, глаза его вспыхнули гневом, а Мэлов съежился, пугаясь телесной боли, которая была во сто крат ему неприятней душевной, залепетал прытко, что баба прибитая:
«— Бес попутал. Истинный крест — бес на грех толкнул. Все сделаю. Все-все…»
«— Оболясишь еще — жилы вытяну!»
Либо беспредельно дорог Есаулу Левонтьев, коль скоро так печется о его просьбе, либо сам придавлен жерновом, в любой момент который может крутнуться, перемолов в пыль и прах. И хотя Мэлов со злорадством предполагал только вторую причину, все равно это не избавляло его от необходимости ехать в бездорожную глухомань.
Но, предвидя трудности пути, не думал он вовсе, что возникнет иное препятствие, преодолеть которое ему удастся лишь с великой силой.
Началось с того, что Мэлова, едва живого от усталости, не впустили в дом. Поначалу дотошно выпытывал Кузьмин, старик-бородач, как у подследственного, цель приезда, а когда уже, казалось, все разъяснилось, когда бородачу не о чем было больше спрашивать, он совершенно неожиданно для Мэлова бросил грубо:
«— Шлюх не держу! Не грешен!»
Дверь захлопнулась, щелкнул засов, прошлепали старческие шаги в сенцах, удаляясь, и стало тихо-тихо. В пору выть от досады. Десять трудных суток, и — пустопорожний итог.