Страница 6 из 9
Но в реальности внешние силы не могли бы допустить, чтобы распадающаяся Россия сама решала свою судьбу, и с большой вероятностью их вмешательство изменило бы ход событий – по крайней мере на ближайшее время. Интервенцию почти неизбежно возглавила бы Германия, поскольку она граничила с Россией и имела самую сильную армию в Европе. Правда, канцлер Германии Бернгард фон Бюлов страшился такой перспективы. Он помнил о последствиях иностранного вторжения во Францию в 1792–1793 гг.: в результате национальное чувство французов объединилось с революционным движением и начался террор. Бюлов также понимал, что и немецкие социалисты будут решительно против контрреволюционного вторжения в Россию. Но когда Россия начала бы соскальзывать в бездну анархии и социализма, и у Бюлова, и у других европейских правителей не осталось бы выбора. Едва ли какой-либо российский режим отважился бы в мирное время на самоубийственный отказ платить по долгам и навлек на себя, таким образом, иностранную интервенцию, но ширящаяся революция вызвала бы экономический крах и бегство капитала, и страна вынуждена была бы объявить дефолт по международным обязательствам. В эпоху до 1914 г. капиталисты и стоявшие за их спиной великие державы обходились с банкротами круто. Держатели российских государственных облигаций оказали бы мощное давление на правительства своих стран, требуя защитить инвестиции и способствовать установлению в России стабильного несоциалистического режима. Особенно активно эти требования прозвучали бы во Франции, граждане которой понесли бы наибольшие потери. Если бы немецкая армия возглавила вторжение в Россию для защиты французских кредиторов, это могло бы на время вызвать небывалую солидарность между французами и немцами, однако в Париже радость существенно перевешивал бы страх при мысли об исчезновении – в обозримом будущем – Российской державы как гаранта французской безопасности и равновесия сил в Европе.
Дефолт вынудил бы к какой-то форме интервенции, но к еще более решительным и жестким мерам побудило бы европейские державы ширящееся насилие против иностранцев и их собственности в России. Уже тогда, зимой 1905–1906 гг., британский консул в Риге (привожу один пример из множества) требовал немедленной высадки десанта Королевского флота для защиты британских подданных. Но и здесь ведущая роль принадлежала бы немцам, поскольку в России этнических немцев проживало гораздо больше, чем французов, англичан, итальянцев или австрийцев. Многие немцы были российскими подданными, в том числе элита прибалтийских провинций – землевладельцы, предприниматели, специалисты с высшим образованием. У земельной аристократии Балтии имелись обширные связи в Берлине. В разгар революции 1905 г. император Вильгельм II заявил профессору Шиману, самому известному представителю прибалтийской интеллигенции в Берлине, что в случае падения царя и распространения анархии в этих провинциях немецкая армия готова вмешаться. Разумеется, нельзя приравнивать посулы императора к государственной политике, но трудно вообразить, чтобы немецкое правительство любого состава оставалось в стороне, когда в соседнем регионе этнических немцев начали бы лишать собственности, сжигая усадьбы, а зачастую и убивать. Такого рода беспорядки уже начинались в Прибалтике, однако их удалось пресечь в начале 1906 г. карательными экспедициями российской армии. Но если бы монархия пала и вместе с ней распалась армия, тогда поджоги, убийства и хаос распространились бы повсеместно и немецкое вторжение оказалось бы практически неизбежным.
Каков был бы результат иностранной интервенции? Привела бы она, как во Франции 1792–1793 гг., к сплочению радикалов и националистов на стороне революции? Возможно, хотя и очень трудно представить себе, как российские землевладельцы объединились бы с социалистическим режимом, планирующим экспроприацию имений. Возможно, российская контрреволюция объединилась бы с иностранной интервенцией, как поступили в 1936 г. франкисты в Испании, при всей своей националистической идеологии. Вероятно, лучше всего сравнить эту ситуацию с вторжением России в Венгрию в 1849 г. Господствующей идеей российского консерватизма к 1900 г. стал национализм: российские элиты глубоко верили в мощь своей страны, ее статус в мире, во всеобщее уважение к ней. Если бы их власть была восстановлена германскими штыками, унижение было бы нестерпимым и, возможно, как Австрия после 1849 г., так теперь консервативная Россия обратилась бы против своих спасителей, изумив мир (воспользуемся выражением Феликса Шварценберга) своей неблагодарностью. Следует также учесть тяжелые последствия российского краха и немецкой интервенции для международных отношений в Европе и для европейского баланса сил. Российский посол в Лондоне в 1903–1916 гг. граф Александр Бенкендорф полагал, что немедленным последствием такого распада и немецкого вмешательства будет альянс Франции и Британии, который с большой вероятностью приведет в скором времени к общеевропейской войне. Теперь уже невозможно оценить, в какой мере этот прогноз был точен. С уверенностью можно сказать лишь, что России понадобилось бы гораздо больше времени на восстановление после распада и интервенции, чем ушло на укрепление режима после 1906 г. В этот период восстановления мощь Германии существенно возросла бы, и, если бы восстановлению России сопутствовал направленный против немцев национализм (а его в 1906–1914 гг. было предостаточно и без всякой интервенции), едва ли Берлин устоял бы перед искушением использовать такую возможность и вступить в войну, чтобы обеспечить себе гегемонию в Европе и полную безопасность на долгие годы. Тут читатель может задать вопрос: так ли уж этот гипотетический сценарий отличается от реальных событий? Ведь в 1914 г. и в самом деле разразилась война. Ключевое отличие в том, что в предложенном мной варианте у Германии имелись все шансы выиграть войну.
Может показаться, что альтернативный сценарий событий в России начала XX в., предлагающий подробный анализ международной обстановки, должен сосредотачиваться на ключевом событии той эпохи, т. е. начале Первой мировой войны. Ведь вопрос «Произошла бы революция без войны?» задается историками вновь и вновь. И он кажется тем более актуальным при нынешней тенденции в изучении Первой мировой войны подчеркивать преемственность событий и доказывать, что войны можно было избежать. С этими выводами я отчасти согласен: если бы Франц Фердинанд не был убит в Сараево, с большой вероятностью война в 1914 г. не началась бы. Первой решение приняла Вена: столкнувшись с геополитическим упадком и растущим национализмом на местах, правительство Австрии поддалось отчаянию, проявило самонадеянность и положилось на неверные расчеты. Здесь можно провести немало параллелей с поведением других имперских элит в подобных обстоятельствах. Во многих отношениях таким «1914 годом» для Британской и Французской империй стал Суэцкий кризис, но ключевое различие между 1914 и 1956 гг. состоит в том, что Вашингтон пресек планы Лондона, а Берлин не только допустил, но и поощрял австрийскую авантюру. Как только 22–23 июня 1914 г. Германия выдала Австрии карт-бланш, самым вероятным исходом стала война.
Глубинными ее причинами была борьба империй и национальных характеров, которая в различных формах сделалась одним из основных факторов истории XX в. В этом смысле Первая мировая отнюдь не была громом среди ясного неба, как нередко изображают ее в литературе. В том самом 1914 г., когда борьба вылилась в войну на юго-востоке Европы, такие же точно проблемы парализовали британское правительство и грозили гражданской войной в Ирландии. К Первой мировой войне привели огромные, едва ли преодолимые проблемы, сопутствовавшие упадку и приближавшемуся разрушению Османской и Габсбургской империй. Единственная возможность мирного управления этим процессом крылась в сотрудничестве России и Германии. Так называемая «немецкая» партия в российском правительстве настаивала на возобновлении союза с Берлином, но в начале века антагонизм между Россией и Германией по ряду причин нарастал, и преодолеть его было бы непросто.