Намывание островов

Глава 6.

Поппер и историцизм.

Во все времена, независимо от практики совершенно, мы полагали, что история будущего есть вещь вполне прогнозируемая, если исходить из всего предыдущего. Уважаемый господин Поппер не согласен с подобным тезисом, посему я показывая вам критику его работы «Нищета историцизма». Вот одна из его цитат: «(1) Значительное воздействие на человеческую историю оказывает развитие человеческого знания. <...> (2) Рациональные или научные способы не позволяют нам предсказать развитие научного знания.». Есть еще цитата, выражающая те же самые мысли, но более развернуто: «Конечно, речь идет не о всяком социальном предсказании <...> Речь идет только о том, что историческое развитие непредсказуемо в той мере, в какой на него оказывает влияние развитие нашего знания. В этой аргументации утверждение (2) имеет решающее значение. Если развивающееся человеческое знание существует, то мы не можем сегодня предвидеть того, о чем будем знать только завтра.». В данном тексте мы видим ошибку, которую допустил Поппер, объявив предсказание о будущих знаниях невозможными. Иван Ефремов, к примеру, предсказал электронную книгу в своей работе «Туманность Андромеды», Жюль Верн же предсказал полеты в космос, хотя и не он один, но все же. Более того, не только лишь отдельные фантасты-мечтатели делали такие предсказания, но ведь существует целая наука – футурология. Надо сказать, что мы, зная куда движется прогресс и то, с какой скоростью он движется, можем узнать, какое нас ждет будущее. К примеру, люди конца девятнадцатого – начала двадцатого века знали, как, примерно, будет выглядеть наш современный мир. Они предсказали повсеместное распространение автомобилей и летательных аппаратов, хотя в они считали, что это будут дирижабли, но тут прогресс повернулся иначе. Тогда же было предсказано, что в будущем мы сможем передавать видеозапись на расстояние, а также то, что мы будем пользоваться атомной энергией, хотя тогда о свойствах урана знали не очень уж много, также было известно, что люди смогут полететь в космос. Многие из этих предсказаний либо не сбылись, как дирижабли, либо сбылись намного раньше, чем того планировали жители прошлого. Тут они и не учли того, что прогресс изменил скорость или направление. Поэтому мы сейчас и не ездим по дорогам Москвы на аэросанях и не летаем в другие города на дирижаблях. Из предыдущей главы нам стало ясно, что Поппер не верит в то, что есть общие закономерности, посему для него нет взаимосвязей, посему, все, что кругом твориться – случайность, а значит, мы ничего предсказать не можем. Идем дальше: «Мне хочется выступить в защиту позиции (столь часто бранимой за старомодность), согласно которой историк интересуется действительными единичными или специфическими событиями, а не законами и обобщениями.». Тут я должен напомнить Попперу, что наука как раз и занимается обобщениями, а не частными случаями. Если мы начинаем изучать Варфоломеевскую ночь, то мы мигом перекинемся на Реформацию в Германии, идеи Кальвина, Марию Медичи, Старый порядок во Франции, ранний колониализм, а также на всю историю Европы с пятнадцатого века до семнадцатого. Факт имеет смысл лишь в последовательности фактов, либо в их сравнительном анализе. Надо сравнивать, как было в те времена в других странах, что было до этого, а что было после. Надо найти причины события и его последствия, иначе нет смысла изучать событие. Физика изучает общие закономерности, а не частные случаи, хотя для Поппера, как мы видели из предыдущей главы, физика не авторитет.

Глава 7.

Амбивалентность и релятивизм.

Наши отношения с релятивизмом были и остаются чрезвычайно сложными, посему я должен описать их в этой главе. Отвергнуть релятивистский принцип полностью я не могу никак, ибо если все не относительно, то всякое мое слово автоматически теряет смысл, но есть и еще причина; я свято убежден, всякое человеческое сознание априори релятивистское. Человек может лишь сравнивать одни вещи с другими вещами, но, как я уже писал выше, сознание наше очень субъективно, посему человек сравнивает одни вещи с другими, а затем оценивает их определенным образом, притом, как обычно бывает, оценка его не вполне самостоятельная, самостоятельная же оценка делается лишь теми людьми, кто действительно имел возможность сравнивать очень большое количество вещей, иными словами, такой человек должен очень и очень много знать, хотя все равно его выводы и оценки будут зависеть от того, какие сравнения были перед ним. Все наши мысли – это лишь плоды сравнений одних вещей с другими, а также наши инстинкты. Карл Маркс создал свою теория потому, что живя в пролетарском Лондоне, он не смог бы не проникнутся искренней жалостью и любовью к его обитателям, а также отвращением к капиталистам, которые в те времена реально жестоко угнетали народ, притом в самом худшем смысле этого слова. Озарение к Гитлеру пришло после Первой Мировой войны, когда он увидел контраст между Германской империей и Веймарской республикой: в первой была сильная армия, прусский социализм, развитая промышленность, а во второй волнения, разврат, голод, нищета и разруха, а единственный возможный выход виделся в создании сильного государства, как до войны, только еще сильнее. На идеи Айн Рэнд повлиял контраст между хорошим детством в царской России и юностью в раннем СССР, а также контраст между Советским Союзом и США. Я говорю очевидную всем нам вещь: каждый пишет, как он слышит. Однако и полностью принять релятивизм я тоже не могу, ибо всеобщая относительность суждений может убить саму философию, о чем уже неоднократно высказывался Максим Кантор в своем труде «Хроника стрижки овец»: «Философия постмодернизма, бессмысленное современное искусство, оборот бумажных денег и участие в общественных движениях в защиту пустоты – все это развило в людях с высшим образованием качество, которое, вообще-то, образование обязано устранять. Это такое лакейское качество – соглашательство. Его еще называют «релятивизм».». как вы понимаете, вопрос тут достаточно сложный. Теперь пора процитировать одного мракобеса, которого зовут Пол Фейерабенд, а точнее его книгу, имеющую весьма либеральное название «Наука в свободном обществе»: «Говорят, что у релятивиста нет оснований уважать законы того общества, в котором он живет <...>. Интересно видеть, как все это похоже на жалобы христиан по поводу постепенного устранения религии из центра общественной жизни. <...> Замена религии рационализмом и наукой не привела нас в рай, но и не ввергла в хаос.». Вот скажите, как мне после этого не стать борцом с религией и богами? Наука – не религия, ибо это вообще вещи разные, которые не могут заменять друг друга. Религия подразумевает веру во что-либо, наука де подразумевает сомнение и возможность проверки. Люди верят в богов, но не в научные гипотезы, которые мы проверяем. Смешивать науку с религией нельзя, но это не все ошибки нашего философа: он говорит, что наука заменила религию, что неверно, ибо и та, и другая, шли рука об руку во всяком обществе. Далее господин Фейерабенд пишет: «Если налогоплательщик из Калифорнии хочет, чтобы в местном университете преподавали вуду, народную медицину, астрологию, ритуалы танца дождя, то университет обязан это делать. <...> Но обладает ли простой человек знаниями, необходимыми для принятия решений такого рода? Не совершит ли он серьезных ошибок? Не лучше ли в таком случае предоставить решение фундаментальных вопросов экспертам? В демократическом обществе – безусловно нет.». Я всегда любил говорить, что релятивизм, на котором стоят демократия, либерализм и толерантность, тянет нас в мракобесие и дикость, что, как мы видим, совсем не безосновательно. Далее я покажу, что антинаучный релятивизм – это основа всякого либерализма.