Голодные призраки

Когда очередной раз (третий) туго и скользко и радостно он вошел в женщину и она закричала и забилась ягодицами о его бедра, он спросил ее сквозь дыхание, снизу вверх глядя на нее, дергающуюся на нем:

– Ты никогда раньше не слышала тот голос?

Она, как и следовало ожидать, не поняла его вопроса. Занята была – лишь на одном сосредоточена. И кровь шумела в ушах бурно. И крик обжигающий метался с грохотом по перепонкам, и Нехов повторил свой вопрос – громче:

– Тебе не был уже знаком тот голос?!

– Что? – задыхалась Зейна. – Не понимаю… Потом… Я хочу еще.,. Не останавливайся… Белые птицы плывут по глазам и щекочут ресницы. Как хорошо… Как хорошо… Не останавливайся…

– Ты помнишь тот голос? – Нехов перестал двигаться, мертво прижал бедра женщины к своим.

– Нет, – мотала головой женщина. – Не помню… Потом…

– Ты помнишь, – настаивал Нехов. – Этот гад наверняка звонил и раньше Сухомятову!

– Нет, – хрипела женщина. – Нет…

– Он говорил по-русски, – настаивал Нехов. – Я сейчас скажу тебе несколько фраз по-русски, Ты слушай…

– Нет. – Зейна попыталась шевельнуться, но Нехов удержал ее. Она застонала обреченно. Капля горячей слюны из ее рта упала Нехову на грудь. Точно на левый сосок. Ощущение Нехову понравилось. Он отметил это. Запомнил. И только потом продекламировал:

И начинает понемногу Моя Татьяна понижать, Теперь яснее – слава Богу – Того, по ком она вздыхать Осуждена судьбою властной: Чудак печальный и опасный.

И тряхнул Зейну, и заорал:

– Вспоминай! Вспоминай!

– Я хочу еще, еще, – стонала женщина, зубы зубами кусая.

Из-под таинственной холодной полумаски,

– четко и ясно выговаривал Нехов,

Звучал мне голос твой.

Отрадный, как мечта,

Светили мне твои пленительные глазки -

И улыбалися лукавые уста.

Вспоминай! – с угрозой проговорил Нехов на языке Зейны и добавил по-русски: – Этот пидор должен был звонить раньше. Должен был! Я чувствую!…

– Нет, – измученно выдавила из себя Зейна. И встрепенулась вдруг, глаза широко раскрыв и Нехова отразив, красивого, обнаженного. – Да, – выдохнула женщина. – Я помню. Он все время говорил это слово: «Пыдр», «Пыдр». Я помню. Да, он говорил по-русски. Очень зло и отрывисто, звеняще, высоким баритоном, командно. «Пыдр», «пыдр». А полковник разговаривал с ним мягко и как-то радостно, по-свойски, снисходительно. Я помню, он звонил вчера. Два раза. Утром и днем. И раньше звонил. Кажется, неделю назад. Я помню этот голос!…

– Хорошо, – тихо сказал Нехов по-русски. – Умница, – и резким движением втолкнул себя в женщину, взрыкнув сам и услышав, как зарычала благодарная Зейна.

– Вспомни! – Нехов снова приклеил к себе Зейну. – Ты никогда не видела его?!

– Я не хочу… – скривилась Зейна, почти плача, распаренная, девичьим еще соком пахнущая, знобко дрожащая от нетерпения.

– Представь себе его по голосу, – проговорил упорный Нехов. – Каким он мог быть, этот пидор? Давай! Давай!

– Молодой, – через силу ответила Зейна. – Лет двадцать пять. Худой. Высокий. Не знаю, не знаю.

Нехов шевельнулся легонько. Женщина вздрогнула, напряглась.

– Представь себе его снова, – сказал Нехов быстро. – Какие у него волосы? Темные, светлые? Не думай, не думай! Отвечай!

– Светлые, – выкрикнула Зейна. Помедлила, понизила голос. – Нет, темные… Нет, все-таки светлые. Такими голосами говорят светловолосые…

– Он мог разговаривать и на другом языке, – продолжал Нехов. – Например на английском. Здесь ведь знают английский язык. Вот послушай, как звучит этот язык…

– Нет, – мучаясь и страдая, ответствовала категорически неудовлетворенная Зейна. – Я не помню.

– Тогда на французском, – твердил свое потный Нехов.

– Нет… – ежилась от желания Зейна.

– Послушай, – и Нехов процитировал Бодлера.

– Нет, – истекала истомой Зейна.

Нехов несильно подтолкнул ее снизу бедрами. Зейна вскрикнула болезненно-радостно, закатив свои черные глаза, и прохрипела, себе удивляясь, удивленная:

– Я видела его! – пальцем ткнула себе в закаченный глаз. – Я видела его. Он стоял у стойки портье, с офицером Ругалем. И они говорили на том же языке, на котором говорил сейчас ты, на французском. Он красивый, бледный, голубоглазый. О Аллах, это он… Высокий, короткостриженный, светлый. Он военный. Он был в русской военной форме, молодой. Как же я забыла. – Зейна двумя руками терла глаза. – Я видела его и потом. Еще один раз. Кажется. Да, видела… Или не видела…

– Вот так, – Нехов стер пот с лица, расслабленно откинул голову на подушку. – Вот так… Хорошо. Хорошо. Умница. Подожди пока. Успокойся. Ты самая лучшая. Самая, самая, верь мне. Самая умная, самая красивая, самая сексуальная, верь мне. Тебя невозможно не хотеть. Только посмотришь и сразу хочешь. Только посмотришь, и все. Это так.

Нехов притянул женщину к себе, провел языком по ее губам и втянул вдруг их в себя больно, ударил одновременно бедрами по ее ягодицам. А потом еще. И еще. Зейна вздрогнула крупно, задергалась исступленно в его руках, в его губах, в его зубах – в чем была, в том и задергалась, счастливая.

Но вот Нехов отнял свои жаркие уста от измятых губ женщины и тотчас сомкнул их, причмокнув невольно, послевкусием наслаждаясь, и отомкнул снова, чтобы изречь следующее, нежное:

– Дорогая, а сколько звездочек у него было на погонах?

– Ах, – сказала Зейна. – Ох, – сказала Зейна и заплакала, обиженная, влагообильно и достаточно шумно.

Нехов недовольно кривился от ее писклявого вдруг голоса, смахивал со своего лица, груди и плеч ее теплые слезы, но не отступал, нет, «раскручивал» Зейну дальше.

Делать бы пули из этих парней…

– А где ты видела его, второй раз? – крадущимся голосом говорил Нехов и поглаживал женщину по взбухшим, отвердевшим соскам груди. – Где?

– Не помню, – мотала головой Зейна, волосы вокруг себя разбрызгивая. – Не помню. – Плакала. Терлась о Нехова ягодицами. Стонала. Стонала и плакала. Кончала. Улице! – закричала неожиданно, своим же голосом захлебываясь.

– На какой улице?

– Почти около своего дома. На улице Камаля. Рано утром.

– Он был один?

– Один!

– В форме?

– Нет, в светлом костюме, в белой рубашке, без галстука, в коричневых туфлях с рантом, без шнуровки, в мокасинах, в белых махровых носках. Волосы у него были мокрые. Блестели.

– Потрясающе, – Нехов с восхищением смотрел на Зейну, нахмурился вдруг, переспросил. – Мокрые волосы?

– Да.

– А лицо? – быстро спросил Нехов. – Такое же было бледное?

– Нет, – Зейна слизнула слезы с верхней губы. – Не бледное. Но и не загорелое. Покрасневшее немного. Розовое.

– А руки?

– Руки!… Кажется, тоже розоватые, кажется.

– Что он делал? Просто шел по улице?

– Он садился в машину.

– Машину помнишь?

– Помню. Белый «Датсун», двухместный, маленький, с красными сиденьями. На переднем зеркальце – нанизанный на цепочку патрон.

– Я восхищаюсь тобой! Ты самая лучшая женщина в мире! Во сколько это было?

– В половине девятого.

– А в какое время дня ты видела его в гостинице?

– Это было в другой день, раньше…

– Я помню. Так во сколько?

– Я вышла к портье… в начале десятого утра. Да, в начале десятого.

– Лицо его, ты говорила, было тогда бледное, не такое, как на следующее утро?

– Не такое.

– Волосы сухие?

– Да… по-моему. Но зачесанные так, как после душа, назад, волосок к волоску… Да, почти сухие. Высыхающие, так вернее.

– Хорошо. А руки? Какого цвета были руки?

– Нет, рук я не видела. Я находилась за стойкой. Я видела его только начиная от груди.

– Ладно. Теперь вернемся ко вчерашнему дню. Во сколько он первый раз звонил полковнику?

– В девять.

– А второй раз?

– Уже из номера?

– Да.

– В двенадцать.

– Прошло три часа между звонками. Разницу в тембре его голоса ты не ощутила?

– Утром, по-моему, голос был низкий и легкий, и чистый. А в двенадцать, голос был более высокий, чуть придушенный, что ли, тихий.