Страница 10 из 11
– Удивительно, – встрепенулся Александр Петрович, – как лошади чувствовали бой! Жаль, погибало их много.
Как-то ночью я наткнулся на нашу разбитую батарею. Весь расчёт погиб, а непривязанные лошади хмуро стояли, понурив головы, как будто скорбели. Когда я тронул одну из них, она переступила с ноги на ногу и снова приняла такую же печальную позу. Ржание лошадей, как плач по бойцам, было еле слышным. Даже дарованная лошадям свобода казалась совсем ни к месту, не радовала их.
В конце июля, видимо, из-за больших потерь в технической силе, у немцев появились танки и небольшие двукрылые самолеты «Фиат», окрашенные в жёлтый цвет. Они первоначально, как говорили, предназначались для ведения боёв в Африке. Заняв место на господствующих высотах, лётчики с этих самолётов наблюдали и гонялись даже за одинокими людьми. Один из них обстрелял и меня. Я ехал верхом на лошади, вдруг на меня с горки буквально на высоте телеграфного столба летит самолёт. Каким-то образом я успел слететь с лошади, а он первым заходом убил лошадь. Потом дважды разворачивался и строчил по мне. Я, скорее инстинктивно, чем осознанно, укрылся за телеграфный столб, – если человек вообще может укрыться за столбом. Другого выхода не было.
В третий раз, не знаю почему, немецкий лётчик высунулся из кабины – я хорошо видел его лицо в больших очках – пригрозил мне кулаком и улетел.
Уцелел я только благодаря тому телеграфному столбу.
И ещё помню, как мне дважды говорили о смерти без всяких на то видимых причин. Как предчувствие.
– Кто говорил? – Не понял Евгений, старший сын Веселовских, мой муж.
– Мы с квартирьером полка шли в хутор Плесистовский. Был хороший, тихий солнечный день. Словно и не было войны вокруг. Вдруг он говорит:
– Меня сегодня убьют!
Я даже не обратил внимания на его слова. Смерть ходила за нами по пятам, потому и не придал особого значения его высказыванию.
В хуторе квартирьер зашёл в одну из хат, а я остался на улице.
Начался авианалёт. На этот раз я притаился за погребом, покрытым дёрном, и переползал с одной стороны на другую, когда самолёты меняли направление. Вдруг одна из бомб попала прямо в хату! Все, в том числе и квартирьер, погибли! Тут же вспомнил его слова о смерти, и мне стало не по себе. Выходит, человек предчувствует последние мгновения своей жизни?..
Второй случай был на пароходе «Иван Тургенев», когда меня тяжелораненого везли из Сталинграда. Там, в одном из госпиталей, мне удалили четыре осколка без обезболивания: держали за руки и ноги, так как никаких наркотических средств не было. Даже водки не дали – не было!
Один из моих соседей, старший лейтенант, был ранен в кисть руки. На пристани в Камышине он плясал под гармошку, а потом сел ко мне на постель и говорит:
– Я сегодня умру…
– Ты что? – отвечаю ему, – здесь вон, какие лежат: одному кишки запихнули в живот, у другого обе ноги ампутировали, а ты ранен в руку! Ты что, брат?!
Когда раздавали ужин, медсестра спрашивает:
– А где старший лейтенант?
Я ответил, что после Камышина он сидел рядом со мной и почему-то говорил, что сегодня умрет. Стали искать его везде, и нашли на багажной полке мёртвым.
г. Магнитогорск. Декабрь 1942 года. Эвакуационный госпиталь. Начальник госпиталя врач Смурова (в первом ряду третья справа). Раненые перед выпиской. Крайний справа в первом ряду Александр Петрович Веселовский.
Александр после госпиталя. Начало 1943 года.
Горько, очень горько и обидно, когда гибнут люди.
Шестого августа 1942 года после отражения немецкой атаки остались мы, несколько солдат, с начальником штаба нашего полка капитаном САУНИНЫМ Павлом Ивановичем. От огня противника и без того малочисленные наши подразделения несли тяжёлые потери. Поэтому в бою участвовали все – и мы, и штабные санитары. Боем руководил непосредственно Павел Иванович. После боя мы возвращались на командный пункт полка. Шли рядом. Вдруг ему чем-то снесло верхнюю часть головы. Я онемел от ужаса, потом по инерции рванул вперёд: вот она, Косая, дышит прямо в затылок!
В это время неподалеку появились немецкие танки и автоматчики. Похоронить капитана я не смог.
С группой в пять-шесть человек по оврагу мы отошли к хутору Гуреев. О том, как и где погиб капитан Саунин П. И., я смог рассказать однополчанам только через сорок лет, когда на встрече с учениками московской школы имени В. И. Чуйкова, нашёл Совет ветеранов нашей дивизии. А тогда, во второй половине дня седьмого августа 1942 года мимо нас, нескольких бойцов, шедших по дороге из хутора Плесистовского, промчалась телега. Ездовой крикнул:
– Что вы здесь сидите?! Впереди уже никого из наших нет! – Проехал мимо.
Некоторое время спустя на этой самой дороге появилась наша пушка на конной тяге. А затем один за другим стали спускаться с бугра шестнадцать немецких танков, сопровождаемые большим количеством автоматчиков, ведущих огонь.
Наша единственная пушка решительно приняла бой на себя. К сожалению, не знаю, кто были те артиллеристы, но они оказались настоящими героями: шли заведомо на верную погибель, так как отступать возможности не было.
Прикрывшись берегом реки Лиски в трёхстах метрах от нас, молодые, бесстрашные ребята открыли огонь по приближающимся немецким танкам, которые потом развернулись по фронту и пошли на нас в атаку. У нас же были только винтовки, мы оказались под шквальным огнём танков и автоматчиков. Пройдя берегом спасительной речки по пшенице перевалили через высотку и вышли из-под обстрела.
Вечером подошли к Дону, переправились на другой берег под ливневым огнём. Здесь я был ранен в ногу и, касательно, в голову. Добравшись уже до восточного берега, я снова получил ранение, на это раз тяжёлое, и потерял сознание.
Очнувшись где-то в полночь, не мог сразу сообразить, где я и что со мной. Понял только, что дела серьёзнее, чем предполагал: подобрал перебитую руку с мелкооскольчатым переломом; рана была в боку и на ноге; кровь от ранения струилась по щеке и шее, капала на грудь. Багровые капли застыли, кое-где на одежде уже и высохли. В таком вот виде и состоянии собрался с силами, рискнул пойти ночью под артобстрелом на восток. К утру был подобран зенитчиками Отдельного Зенитного Артиллерийского Дивизиона (ОЗАД) № 1088.
Александр Петрович надолго замолчал, находясь во власти тяжёлых воспоминаний.
– Что было дальше? – Не выдержав длительной паузы, уточнила я.
– Дальше? – Операции. Четыре с половиной месяца находился в эвакуационном госпитале в городе Магнитогорске: туловище и рука были в гипсе. У раненых эта повязка называлась «самолёт». В итоге был признан негодным к строевой службе.
Александр Петрович приумолк. Перебирал в памяти события, словно чётки, припоминая, всё ли рассказал, не пропустил ли что важное, интересное для ребятишек.
Очнувшись, «возвратившись за стол», он придвинул чашку с давно остывшим чаем, хлебнул и продолжил:
– Хочу рассказать об одном эпизоде героизма, которому был свидетелем.
В один из августовских дней немецкие самолёты стали беспорядочно сбрасывать бомбы, нарушив строй своей «карусели». Я заметил, как два наших истребителя пикируют сквозь этот чёткий строй двадцати пяти немецких самолётов вверх-вниз и строчат из пушек и пулемётов. Один сбитый ими «Юнкерс» упал рядом с нами. Как и чем кончился бой, не знаю, они удалились за холмы.
После лечения в военных госпиталях, я приступил к мирной жизни. Через сорок лет узнал, что просил пристрелить меня после тяжёлого ранения.
– Как? Почему? – В один голос спросили мы.
– На встрече со своими однополчанами в Совете ветеранов дивизии его председатель, полковник КУРОПАТКОВ Евгений Петрович, рассказал о том, что я просил меня пристрелить. Боль была невыносимой. Просто находился в ступоре, как говорят сегодня. Не помню, нет, не помню этого эпизода. Точно помню, что боялся в плен попасть. В ту пору мне ещё не было и девятнадцати. Этого момента в своей жизни я, находясь в шоковом состоянии, не помню, а, вот, соседа своего, который также просил его пристрелить, хорошо помню: старший сержант Иван КАЛИСТРАТОВ.