В тихом омуте

Сначала я решила, что она меня не слышит, но, догнав, увидела на ее лице слезы и поняла, что она не хочет меня видеть. Я схватила ее за руку. Не знаю почему, но мне не хотелось, чтобы она ушла, оставив меня с этими чертовыми гиенами с их напускной жалостью. На самом деле случившаяся трагедия была для них всего лишь развлечением. Луиза попыталась освободиться и сказала, разжимая мои пальцы:

– Извини, Лина, мне очень жаль. Но я не могу сейчас с тобой разговаривать. Просто не могу.

Мне хотелось ей напомнить, что она потеряла дочь, а я потеряла мать. Разве это нас не объединяет? Неужели она и сейчас не может меня простить?

Но я промолчала, а потом появилась эта женщина из полиции, которая вообще не в курсе, и стала спрашивать, из-за чего мы ссорились. Я послала ее подальше и пошла домой.

Я думала, что к моему возвращению Джулия уже будет дома. Ну сколько надо времени, чтобы добраться до морга, увидеть, как с лица убирают простыню, и сказать: да, это она? Джулия же не из тех, кому захочется побыть рядом с ней, взять за руку, погладить, как это сделала бы я.

В морг надо было ехать мне, но меня не пустили.

Я не могу даже слушать музыку, потому что теперь все обретает какой-то другой смысл, которого я раньше не замечала, и становится совсем тяжело. Не хочу все время плакать – от этого заболят грудь и горло, а хуже всего то, что никто не придет на помощь. Просто некому прийти. Я лежала на кровати и курила одну сигарету за другой, пока не услышала, как открылась входная дверь.

Она не стала меня звать. Захлопала на кухне дверцами шкафов, загремела кастрюлями и сковородками. Я ждала, что она поднимется ко мне, но в конце концов ждать мне надоело, от сигарет уже тошнило, и, почувствовав сильный голод, я спустилась сама.

Она стояла у плиты и что-то помешивала, потом повернулась и, увидев меня, вздрогнула от неожиданности. Но это был не невольный испуг – на ее лице застыл страх.

– Лина, – сказала она. – Как ты?

– Ты ее видела? – спросила я.

Она кивнула и опустила глаза.

– Она выглядела… нормально.

– Это хорошо. Мне не хочется думать, что она…

– Нет, нет. Она не была… искалечена.

Она повернулась к плите.

– Ты любишь спагетти по-болонски? Я… я как раз их готовлю.

Я их люблю, но признаваться в этом мне не хотелось, и я промолчала. А вместо это спросила:

– А зачем ты солгала полиции?

Она резко обернулась, роняя на пол капли красного соуса с деревянной ложки.

– Ты о чем, Лина? Я не лгала…

– Лгала! Ты сказала, что давно не говорила с мамой, что вы не общались много лет…

– Так и есть.

Ее лицо и шея стали пунцовыми, а уголки рта опустились вниз, как у клоуна. И я поняла, что имела в виду мама, говоря о ее неприятной внешности.

– Я с ней ни разу толком не разговаривала с тех пор, как…

– Но она тебе постоянно звонила.

– Не постоянно. Изредка. И в любом случае, мы не разговаривали.

– Да, она рассказывала, что ты отказывалась с ней общаться, как бы она ни старалась.

– Все не так просто, как тебе кажется, Лина.

– И в чем тут сложность? – взорвалась я. – В чем?!

Она отвернулась.

– Это ты во всем виновата.

Она положила ложку и сделала пару шагов мне навстречу. Руки она держала на бедрах, а на ее лице появилось выражение, с каким учителя отчитывают учеников за плохое поведение.

– Что ты имеешь в виду? – спросила она. – В чем я виновата?

– Она хотела с тобой поговорить, ты была ей нужна…

– Я никогда не была ей нужна. Я никогда не была нужна Нел.

– Она была несчастна! – воскликнула я. – Неужели тебе наплевать?

Она отступила на шаг и вытерла лицо, будто я в него плюнула.

– Почему она была несчастна? Я не… Она никогда мне не говорила, что несчастна. Никогда.

– А что бы ты сделала, если бы она сказала? Ничего! Ты бы ничего не сделала, как не делала никогда. А как ужасно ты с ней обошлась, когда умерла ваша мама, или когда она пригласила тебя навестить нас после переезда сюда, или приехать на мой день рождения, а ты даже не ответила! Ты ее просто не замечала, как будто ее вообще не существовало! Хотя отлично знала, что кроме тебя у нее никого нет…

– У нее была ты, – поправила меня Джулия. – И я понятия не имела, что она была несчастна, я…

– Да, была. Она больше не плавала.

Джулия замерла на месте, повернув голову к окну, будто прислушиваясь к чему-то.

– Что? – спросила она, по-прежнему глядя в сторону. Как будто смотрела на кого-то или на свое отражение. – Что ты сказала?

– Она перестала плавать. Сколько себя помню, она всегда ходила в бассейн или на реку, ходила каждый божий день. Плавание было ее страстью. Даже зимой, в жуткий мороз, когда приходилось разбивать лед, чтобы добраться до воды. А потом она вдруг перестала плавать. Ни с того ни с сего. Вот как несчастна она была!

Джулия продолжала стоять и смотреть в окно, как будто ждала кого-то.

– Лина… ты думаешь, она кого-то обидела? Или ей кто-то угрожал? Или…

Я покачала головой:

– Нет. Она бы мне сказала. Предупредила.

– Ты уверена? – возразила Джулия. – Дело в том, что у Нел… твоей мамы… была одна особенность, верно? Я имею в виду, что она умела задеть людей за живое, вывести их из себя…

– Нет, неправда! – возмутилась я, хотя такое иногда случалось, но только со стороны тех, кто ее не понимал. – Ты совсем ее не знала. Ты просто завистливая мерзавка, как была ею в молодости, так и осталась. Господи! Да о чем с тобой говорить!

Я выскочила из дома, хотя умирала от голода. Лучше голодать, чем сидеть с ней за одним столом, что равно предательству. Я вспоминала, как мама сидела с телефоном в руке, говорила, а в ответ ни слова. Жестокая гадина! Я тогда разозлилась и спросила, почему бы не перестать ей звонить? Почему не выкинуть ее из головы раз и навсегда? Она же явно не хочет иметь с нами ничего общего! А мама ответила, что это ее сестра, единственный родной человек. Тогда я спросила: а как же я? Разве я не родной человек? А мама засмеялась и сказала, что я больше, чем родной человек, я – ее часть.

И вот теперь больше нет части уже меня, а мне даже не разрешили ее увидеть. Не разрешили ни взять ее за руку, ни поцеловать на прощание, ни сказать, как мне жаль.

Джулс

Я не пошла за ней. Мне не хотелось ее возвращать. Я сама не знала, чего хотела. Я просто стояла на ступеньках у входа, зябко потирая плечи, а мои глаза привыкали к сгущавшимся сумеркам.

Но я знала, чего не хотела. Не хотела никаких разборок, не хотела больше ничего слышать. В чем моя вина? Как я могу быть виновата? Если ты была несчастна, то никогда мне об этом не говорила. Если бы сказала, я бы точно выслушала. Я слышу у себя в голове твой смех при этих словах. Ладно, но ты могла мне сказать, что перестала плавать, Нел, и я бы поняла: что-то случилось. Ты сама мне говорила, что плавание было необходимым условием твоей жизни, что без него ты просто разваливалась на куски. Ничто не могло вытащить тебя из воды, как меня в нее затащить.

И все же это случилось. Какая-то причина нашлась.

Я вдруг ощутила дикий голод, неистовое желание немедленно набить желудок. Я вернулась на кухню, положила себе порцию спагетти, потом вторую, а затем и третью. Я ела, и ела, и ела, после чего почувствовала отвращение к себе и пошла наверх.

Не включая свет, я опустилась на колени перед унитазом. От этой процедуры я давно отказалась, но теперь привычные навыки даже успокаивали. В темноте я наклонила голову, вызывая позывы к рвоте, лицо налилось кровью, из глаз потекли слезы, и меня вырвало. Когда в желудке ничего не осталось, я поднялась с колен, спустила воду и умылась, стараясь не встречаться с собой взглядом в зеркале, а смотреть только на отражение ванной позади.

Уже больше двадцати лет я ни разу не погружалась в воду целиком. После того как я едва не утонула, мне вообще было трудно даже умываться. Когда от тела начало пахнуть, мама силой заставила меня встать под душ и держала под ним.