Страница 14 из 24
В романе изображены некие Омела и Антуан (в реальности Эльза Триоле и Луи Арагон). Важную часть жизни героев составляло их отношение к СССР и людям Страны Советов в тридцатые годы. Этому посвящена первая глава «Венецианское зеркало» [97]. Благодаря использованному автором принципу зеркального отражения событий и времени, в которое они происходили, в романе создан богатый подтекст, вскрывающий метафорическое содержание повествования. Оно оказывается вполне соответствующим эпиграфу к этой книге, слова из которого использованы в названии романа:
Л. Арагона мало интересуют даты, их точность. И на это обстоятельство он обращает внимание читателя [99]. Восприятие событий автором, в основном, ассоциативно. В первую главу романа он включает свой приезд в СССР на Первый съезд советских писателей, посещение банкета на даче Горького в Горках-10, поездку на дачу Горького вместе с М. Кольцовым в один из дней предсмертной болезни писателя, встречу в Москве с А. Жидом, траурную церемонию похорон Горького на Красной площади, встречи с М. Кольцовым в Москве и Париже, дружбу с ним и его подругой немецкой антифашисткой Марией Остен [100]. В романе говорится о трагической судьбе этих людей (и некоторых других – Примакова, Тухачевского, Эйдемана, Уборевича, Луппола). Не раз упоминается Сталин.
В главе «Венецианское зеркало» создан образ гипотетического Убийцы, преследовавшего Мишеля (М. Кольцова) в Париже. Образ убийцы как бы становится символом насилия, угрозы для героев повествования. Как напоминание о зловещем он появляется на многих страницах, прерывая рассказ автора о том или ином событии. По описанию поездки Л. Арагона вместе с Кольцовым на дачу, где умирал Горький, и его похорон на Красной площади, можно судить не только о чувствах, пережитых в те дни известным французским писателем и его супругой, писательницей Э. Триоле, но и о расколе в тогдашнем советском обществе: люди на Мавзолее, охранники, народ-«статисты». Все это заставило героя романа Антуана уйти с похорон Горького, а Л. Арагона сказать такие слова: «Ему <Горькому> повезло: он успел умереть прежде, чем узнал, что сын его убит. Ему не пришлось сомневаться в естественности своей смерти и в последнюю минуту смотреть на врача так, как Мишель смотрел на подозрительного верзилу <Убийцу> за соседним столиком, когда мы сидели на улице Монторгей. <…> Как бы то ни было, но он <Горький> не сказал ничего, а домыслов реализм тоже не терпит» [101]. Подобные рассуждения (не лишенные горестной иронии) сопровождают описание многих сцен в романе: «Это был доктор <…> Знал бы я тогда, что передо мной убийца, который только что довел до конца свое черное дело, – именно так будет объявлено, и целых двадцать лет все будут в это верить…» [102]. В романе автор не устает повторять: «Тогда никто не знал, и не мог помыслить, что эта последовавшая после долгой болезни смерть могла быть убийством…, да и год спустя, когда мы с приехавшим из Испании Мишелем сидели на улице Монторгей <…>, никто еще не говорил об этом. Хотя в Москве летом тридцать шестого уже состоялся процесс, за которым последовали другие. Но обвинение врачам будет предъявлено только на процессе Бухарина, в 1938-м» [103].
Сцена похорон Горького в изображении Л. Арагона не оставляет сомнений в его отношении к увиденному и пережитому тогда: «… Национальный траур! Итак, был митинг на Красной площади. Жид читал по бумажке свою речь с моей правкой <…>. Настало время, когда кортеж выстроился и был готов к шествию: во главе – правительство, военные, а впереди всего, за несколько рядов от нас – Сталин <…>, долговязый Жданов и Молотов… Какие-то люди протиснулись между нами и оттеснили нас…» [104]. И далее: «Хотя мы старались не отставать и держаться своего места, это было бесполезно: какие-то люди все время протискивались сквозь ряды и образовывали перед нами плотный заслон. Как нам говорил Мишель: это обидело бы Горького, вы должны пойти, вы будете как члены семьи. Если все эти люди перед нами – члены семьи Горького, то странное же у него семейство <…>. Теперь он не принадлежал им, как не принадлежал больше самому себе» [105].
Итак, как представляется, по мнению Л. Арагона, злодеяние не коснулось Горького в его предсмертной болезни, но опасность насилий витала в воздухе. «Я чуть не плакал», – признается герой романа [106]. И продолжает: «Все, что я знал об этой великой стране, где все работали, работали без устали… и для чего? вот для такого» [107]. В записках Л. Арагона есть признание о том, «что в сентябре 36-го, по возвращении оттуда <из СССР>, мы с Эльзой поклялись друг другу никогда больше туда не возвращаться <…>. Нужно было, чтобы случилась война и наступила оттепель пролитой крови… испытание героизмом <…>. Вместе с Эльзой мы возвратились в Москву <…> 15 мая 1945 года…» [108].
Что же касается споров о причине и точной дате приезда Л. Арагона в Москву в июне 1936 года [109], то, опираясь на текст романа «Гибель всерьез», можно указать на несколько реалий, правда с учетом особенностей жанра романа, когда некоторая неточность в датировке событий и в описании их развития используется автором как литературный прием. Так, после воспоминаний героя о встрече с Мишелем (М. Кольцовым) в Париже после его приезда туда из Испании в 1937 году, сообщается: «Годом раньше нас срочно вызвала из Лондона телеграмма от Мишеля. Горький просит приехать как можно скорее. Мне пришлось заканчивать роман на борту советского парохода» [110]. Л. Арагон пишет, что свою книгу он «закончил 10 июня 1936 года, пересекая Балтийское море на борту «Феликса Дзержинского»… за несколько дней до смерти Горького» [111]. В другом месте книги: «Это было еще до испанской войны, Мишель работал тогда в «Правде». В то время в Москве находился Андре Жид» [112]. И далее: «Одно портило мне настроение: неизбежная встреча с Жидом <…>. Показывать рукопись Горькому я все равно не собирался: он не знает французского» [113]. (Л. Арагон прибыл в Москву раньше А. Жида).
На страницах романа указаны даты приезда Л. Арагона в Москву: 16 или 17 июня, 18 июня. По-разному указывается им дата поездки к Горькому в Горки-10: 17 или 18 июня. Но, какая бы дата ни называлась автором, везде он повторяет, что к этому времени состояние здоровья Алексея Максимовича резко ухудшалось и что М. Кольцов настаивал на необходимости встречи Л. Арагона и Э. Триоле с Горьким. «Так просил Горький, – вспоминал Л. Арагон, – он просил, чтобы нас поторопили, ему нужно было что-то сказать нам… Что?» [114] Вернее всего, это также одно из преувеличений, созданное на грани жизни Горького, ставшее мифом и, в качестве интригующей линии романа, использованное его автором. Причастен к этому был и М. Кольцов. Он постоянно проявлял журналистскую настойчивость во всех делах, которыми занимался. Прежде всего, в стремлении приблизить к Горькому известных писателей Запада. Л. Арагон хорошо понимал натуру своего советского друга. Он видел в М. Кольцове отважного, увлеченного интернациональной деятельностью человека и посвятил его трагической судьбе ряд выразительных страниц в своем романе. Последние слова М. Кольцова, сказанные в Париже Л. Арагону и навсегда запомнившиеся ему своим драматизмом, были: «Но, что бы ни случилось <…>, запомните… Сталин всегда прав… запомните, что это были мои последние слова…» [115]. Поэтому предположение, что такой человек, как М. Кольцов, пытался свести известных писателей Франции А. Жида и Л. Арагона «с раздраженным Горьким» [116] и тем спасти его от «изоляции» [117], по меньшей мере, является нелогичным.
97
Там же. С. 9—55.
98
Во французском издании эпиграф дан в переводе Э. Триоле с русского языка. Строфа из стихотворения Б. Пастернака «О, знал бы я, что так бывает…» (1931—32 гг.). Из книги «Второе рождение». Собр. соч.: В 5-ти томах. М.: Худож. лит-ра, 1989. Т. 1. С. 412.
99
См., например, на странице 33 романа Л. Арагона «Гибель всерьез» (указ. изд.) размышление: «Ты говорил о 1936 годе… А если подумать, то в 1936-м этого никак не могло быть: в тот год война в Испании уже шла полным ходом, и мы вернулись в Париж <…>, когда Мишеля <М. Е. Кольцова> там еще не было <…> Значит, 1937-й? Или 1938-й? Скорее, тридцать седьмой. Потому что приятель, сидевший рядом с Омелой и говоривший без умолку, был именно Мишель. Я потому и назвал сначала 1936-й, что Мишель связывался у меня в памяти с летом тридцать шестого, когда хоронили Максима Горького. Горький любил Омелу».
100
Мария Остен – писательница-антифашистка, узнав из парижских газет об аресте Кольцова, приехала в Москву, чтобы опровергнуть возведенную на ее друга клевету. В 1955 году она была реабилитирована посмертно. Молодым умер (побывав в тюрьме) и герой книги Марии Остен «Губерт в стране чудес». Губерт Лосте, отпущенный родителями, проживавшими в Саарской области, в Советский Союз, куда он отправился вместе с М. Кольцовым и М. Остен. Книга вышла в свет в 1935 году в Москве под редакцией М. Кольцова и со вступительной статьей Георгия Димитрова (См. подробнее: Борис Ефимов. Судьба журналиста. Указ. изд. С. 8–9. Также: Б. Ефимов. Мой век. Указ. изд. С. 187–192; 198. Также: Два взгляда из-за рубежа. Указ. изд. С. 44). Л. Арагон в своей книге вспоминал: «В самом начале войны всех немцев, в том числе антифашистов, арестовали. Марию больше никто не видел <…>. Миша был посмертно реабилитирован. Подробности, как у них водится, не сообщались» (Указ. изд. С. 54).
101
Арагон Л. Указ. изд. С. 47.
102
Там же. С. 40.
103
Там же. С. 41.
104
Там же. С. 44.
105
Там же. С. 46.
106
Там же. С. 50.
107
Там же. С. 51.
108
Арагон Л. Безумные стрелки времени (Исповедь французского писателя). Воспоминания // Вопр. лит. 1998. Сентябрь-октябрь. С. 236.
109
См.: Нике М. К. вопросу о смерти М. Горького. Указ. изд. С. 329–333. Также: Балашова Т. Московская ночь // Вопр. лит. 1998. Сентябрь-октябрь. С. 213.
110
Арагон Л. Гибель всерьез. Указ. изд. С. 35.
111
Там же. С. 81.
112
Там же. С. 35.
113
Там же. С. 37.
114
Там же. С. 38. В «Воспоминаниях» Л. Арагон пишет, что прибыл в Москву 18 июня. Не успев доставить вещи в гостиницу, вместе с Кольцовым, который его встречал на перроне, отправился к Горькому: «Если еще не поздно, умолял нас Миша, надо не откладывая ехать к Горькому, – он нас ждет. Состояние его ухудшилось <…> У входа в сад Алексея Максимовича. Кольцов отправился на переговоры с караульным <…> Вернулся к нам в ярости; войти не позволили ни нам, ни ему, представляете себе, а ведь он ежедневно был рядом; у постели больного…» (Вопр. лит. 1998. Сентябрь-октябрь. С. 229). Здесь Л. Арагон, видимо, преувеличив слова М. Кольцова, утверждает то, чего не было. Так же, как то, что Горький умер «около пяти часов» (Там же). Это ошибки памяти, преувеличения. Их достаточно много. В романе они используются как литературный прием, в качестве интригующей читателя линии.
115
Арагон Л. Гибель всерьез. Указ. изд. С. 53.
116
Нике М. Указ. изд. С. 345.
117
Там же.