Страница 180 из 181
Словом, на четвертый день пути от всех запасов наших осталось у нас всего-навсего — несколько щепоток чаю и ни крупинку чумизы и сахару. Не было и сала. Призрак голода встал перед нами во всю свою величину.
Мы настойчиво стали приставать к проводнику с вопросами, скоро ли окончится наш путь, далеко ли до Санчагоу, нет ли по пути хоть какой-нибудь обитаемой корейской или китайской фанзы?
Но проводник явно нас не понимал и на всё, с чем мы к нему обращались, лишь, улыбаясь, утвердительно кивал головой. А тут еще на четвертый день пути мы подошли уже не к какой-нибудь речушке, а к самому Суйфуну, имеющему ширину примерно с сунгарийскую протоку, а местами и шире. Протекал он извилисто, и, сокращая дорогу, тропа чуть ли не каждый час пересекала его. И каждый час нам предстояло купанье.
Теперь уже не было ни смеха, ни шуток. Мы устали и были истощены.
За этот день мы не менее семи раз перешли Суйфун по грудь в воде, перешли по скользкому каменистому дну и при сильном напоре течения.
Местами нам приходилось держаться друг за друга, чтобы течение не повалило нас, так был силен напор. Лишь к вечеру Суйфун остался по правую сторону от нас, и кореец знаками дал нам понять, что больше «вода мэю».
День был ветреный и холодный, мы продрогли и изнемогли. Разложив костер, мы скипятили воду и стали полоскать яростно урчавшие, требовавшие пищи животы пустым чаем.
Настроение у всех было убийственное. Кореец, видимо, понял, что мы себя чувствуем отвратительно, и сказал нам:
— Завтра кончай. Санчагоу есть.
Но и это уже нас не очень обрадовало. Голодная ночь страшила нас, страшил и предстоящий день пути — как-то доползем, и доползем ли? Мне было особенно плохо, потому что мои ночные туфли уже стали разваливаться, надеть же ботинки, которые я нес в котомке за спиной, мне было жалко: разорву моментально — в чем приду в Харбин? Можно, конечно, было бы купить новые ботинки в Санчагоу или на ст. Пограничной, но на эту покупку у нас явно не хватало денег.
Ноги у меня страшно болели. Но я решил хоть босиком, но дойти до Пограничной, не тратя хорошей обуви.
И вдруг корейский старикан достает из своей котомки и протягивает мне превосходные ночные корейские туфли, сплетенные из шпагата.
Ах, как я возликовал, — даже сердце у меня забилось от радости!
— Доши чен? — спрашиваю я.
Старик отрицательно качает головой, он не хочет денег, — это подарок? Он что-то долго говорит, мешая китайские слова с корейскими. Понимающий немного по-китайски Антик объясняет мне:
— Кореец говорит, сколько дашь, и ладно. Дай ему иену.
Я даю иену, и наш проводник знаками благодарит меня. Вопрос с моими ногами улажен благополучно. Теперь заснуть бы, чтобы подкрепиться сном для завтрашнего дня, накопить сил. Ведь завтра опять целый день идти по таежной тропе.
Но заснуть-то я никак не могу. Меня начинает трясти, и не только от холода и ветреной ночи. Нет, я чувствую озноб, меня лихорадит, и я понимаю, что это простуда, результат, вероятно, семикратного купанья в Суйфуне и непросохшей одежды. И меня охватывает страх. Что если я заболею и завтра не смогу следовать за товарищами? Как я свяжу их, больной! Что они со мной сделают? И ужас быть покинутому в этой тайге, покинутому без куска хлеба, без горсти крупы тяжелой волной придавливает мою душу.
Сотоварищи мои тоже не спят, они ворочаются у костра — каждый думает свою думу. Может быть, и им нездоровится, их тоже знобит, но и они молчат, как молчу и я, не желая ухудшать и без того невеселое общее настроение.
Я засыпаю на час или два, не более, и просыпаюсь еще затемно. Я весь в поту и в ознобе, я дрожу. Да, я болен. Просыпаются и мои спутники. Костер гаснет.
Кто-то говорит мне:
— Арсений, дай-ка хворосту. Твоя очередь.
Я пытаюсь подняться, но бессильно опускаюсь на землю.
— Не могу! — просто отвечаю я.
— Почему? Что с тобой?
— Плохо! Жар и весь дрожу. Не знаю, как дальше пойду.
Все угрюмо молчат. Кто-то встает, чтобы выполнить за меня необходимую работу. Костер опять пылает. Мичман Гусев говорит мне:
— Подвиньтесь ближе к костру, прогрейтесь! Солнце взойдет, вам будет лучше. Главное, не кисните, не поддавайтесь.
Молчим.
С первыми лучами солнца собираемся в дальнейший путь. С великим трудом встаю и я. Ах, как болит всё тело, как хочется лечь и лежать, лежать, лежать, ни о чем не думая! Всё совершенно безразлично.
Я плетусь позади всех, хотя товарищи разгрузили меня от всей поклажи. Они идут, всё время оглядываясь на меня, иду ли я. Они уменьшают шаг, но я все-таки отстаю.
И вот я чувствую, что больше идти не могу и что напрягаться мне незачем, — если не сейчас, то к полудню я всё равно сдам, лягу, совершенно лишенный сил, или упаду в обморок, ибо и так я уже иногда ничего не вижу перед собой: зеленые и красные круги застилают мне зрение.
И под каким-то высоким деревом, меж его корней, как змеи выползших на поверхность земли, на мягком, еще росистом, моховом ложе я сажусь и затем медленно ложусь.
И мне делается сразу хорошо, мне ничего больше не надо.
Но уж чья-то рука теребит меня за плечо, и я слышу голос Степанова:
— Арсений, что ты?.. Арсений!.. Вставай!..
— Идите… Я не могу больше!..
— Врешь, можешь! — яростно кричит Степанов. — Вставай!.. Кореец говорит, что скоро будет фанза.
Постанывая, я встаю и, спотыкаясь, как пьяный, следую дальше. Алее уже разогрелся солнцем. Совсем тепло, даже жарко. И мне становится легче, — может быть, за те несколько минут, что я обессиленно провел на мшистом ложе под деревом, наступил перелом лихорадки, я осилил болезнь.
И вдруг впереди, на маленькой полянке, куда мы выходим…
— Что это такое?..
— Фанза?..
— Шалаш? Нет, не то!
Мы видим приземистое строение на четырех бревнушках. Оно с неким подобием крыши. На эту крышу навалено огромное количество больших камней. Кровля, вероятно, держит груз в несколько сот пудов. Но что под ней?
Это первый разглядел мичман Гусев: под загруженной камнями кровлей странного строения лежит половина туши дикой козы.
— Мясо! — вскрикивает Гусев и с несвойственной ему проворностью устремляется к строению.
Он подбегает к нему, ложится на живот и, протягивая руки к туше, уже скрывается головой под уродливый настил. Но за мичманом столь же стремительно мчится наш кореец; он нагибается, хватает мичмана за ноги и не без ярости тащит его назад.
Гусев ругается и дрыгает ногами, но кореец не отпускает его.
И тут только, приблизившись к строению, мы понимаем весь страшный смысл происходящего: перед нами ловушка на тигров и пантер.
Туша козы привязана четырьмя концами веревки ко всем столбам, поддерживающим тяжеленную кровлю ловушки. Если бы мичману удалось дотянуться до туши козы и потянуть за нее, кровля обрушилась бы и превратила голову нашего спутника в кровавую лепешку.
Крику и ругани на полянке этой было немало.
— Ну вас всех к черту! — возмущался Степанов. — Один едва плетется, на ходу помирает, другого чуть не расплющило в тень. Чтобы я еще раз куда-нибудь с вами пошел!.. Да ну вас!..
— Дык ведь мясо! — оправдывал мичмана Антик. — Покушать можно! Ты не кричи и не ругайся. Ты лучше дай совет, как его вытащить, чтобы вся эта катакомба не обвалилась. Ведь шашлык-то мы сейчас приготовим!.. Из козы!
Но кореец воспротивился похищению мяса.
Он дал нам понять, что этого делать нельзя и что вообще лучше скорее уходить подальше от этого места. Это мы, в конце концов, поняли и сами: ведь не напрасно же здесь поставлена ловушка на хищника — значит, где-то поблизости бродит тигр, может быть, тот самый, что в долине, которой мы проходили, полакомился корейцем-лесорубом.
И мы пошли дальше, и еще часа через три добрались наконец-то до китайской фанзы, к нашему счастью, оказавшейся обитаемой, хозяин которой сварил нам прекрасный суп из курицы, дал пампушек и по полстакану крепчайшей, обжигающей внутренности китайской водки — ханы.