Страница 176 из 181
— К черту все парки!..
Действительно, к черту все парки, потому что уже темнеет, и ясно, что до границы мы сегодня дотемна не доберемся. Надо подумать о ночлеге. Мы подходим к ручью, хрустально журчащему по каменистому дну. Солнце впереди нас висит уже над верхушками деревьев; еще полчаса, и наступит ночь.
У ручья, где мы остановились покурить, мы обнаруживаем следы совсем свежих порубок.
Антик эпически замечает:
— Именно здесь, я полагаю, тигр и напал на корейцев.
Конечно, Антик прав, но зачем было говорить об этом? Дать бы ему по уху!
Но день трудного перехода с несколькими часами прыганья по кочкам вымотал нас совершенно. И каждый из нас понимает, что дальше нам сегодня уже не идти: мы должны заночевать здесь.
Для самоутешения мичман Васька начинает рационализировать.
— Нельзя же предположить, говорит он, — чтобы этот тигр-людоед был настолько глуп, чтобы стал искать себе пищи опять там, где он только что нажрался? Он должен понимать, что человек существо разумное и в скором времени ни в каком случае не явится туда, где его ждет гибель. На основании этого я полагаю, что тигр ушел отсюда к чертовой матери, и нам ничто не угрожает…
— Да, — отвечаю я, — если предположить, что эта кровожадная кошка изучала формальную логику, как и мичман Гусев, по учебнику уважаемого профессора Челпанова, то всё это именно так, но если предположим, что он никакой логики не изучал, но знает, что человек, вообще говоря, существо довольно нелепое…
— Отправляющееся в таежный поход в ночных туфлях, — вставляет Степанов.
Я умолкаю. Мы курили, не зная, на что решиться. Некурящий Антик поднял руку и показывает нам на Гусева. Мичман, обладающий счастливой способностью мгновенно засыпать, лишь только садится, уже мирно спит, прислонившись спиной к стволу поваленной липы.
— Надо ночевать здесь, ничего не поделаешь! Кушать пора! Топлива кругом много, здоровый костер разложим.
И мы, разбудив Гусева, сбрасываем с плеч свои мешки.
IV
Умащиваясь у костра, я ворчал:
— Ну что за жизнь! Думал ли я, скажем, год назад, что буду засыпать со страхом стать через час или два котлетой для тигра. Вот до чего доводит порядочных людей революция! Да еще костер этот: с одного бока почти жаришься, с другого холод собачий…
— Стало быть, — уже засыпая, сонно промямлил Гусев, ил тигру покажетесь полупрожаренным бифштексом.
Хомяков фыркнул.
Я угрюмо сказал:
— Идите к черту, мичман, со своим остроумием. Неизвестно еще, кого из нас тигр предпочтет, меня или вас?
— Я тощий, — ответил Гусев. — Кожа да кости. Вы более смачный.
— Хомяков, я полагаю, смачнее. Вроде цыпленка.
— Порядочный тигр младенцев не ест: не гуманно!
Так, уже засыпая, мы балагурили. А над нами было глубокое темно-синее небо, сияющее звездами, чудесное небо дальневосточного Приморья. В небо уходили мирно перешептывающиеся друг с другом о своем, лесном, верхушки мощных деревьев; трепещущие, пляшущие отблески нашего костра не достигали до них. Какая-то ночная птица несколько раз стремительно прилетала на свет костра, делала круг над нами и, пронзительно вскрикнув, улетала прочь.
Ночь распростиралась торжественно, шла широко, мощно.
И в одной из пауз нашей дремотной уже болтовни всех нас охватил сон.
Сколько я спал, неизвестно; меня разбудил крик, и я ошалело вскочил, полный уверенностью, что наш бивак атакован кровожадным людоедом. Действительно, что-то произошло. В свете уже потухающего костра я увидел, что все мои приятели тоже вскочили и в ужасе смотрят на Хомякова, тот же стоит, ухватив себя обеими руками за живот, изо всех сил оттягивая от себя рубаху.
— Братцы! — вопил Хомяков. — Да помогите же!.. Какого черта!.. Она шевелится…
— Да кто? Что случилось?
— Заползло мне что-то под рубашку!
— Да ты выброси.
— А как я могу выбросить? Это, наверно, змея!
— Ну и вытряхивай ее!
— Куда же я ее вытряхну? Не в штаны же, чертовы советники! Вы помогите!
— Но как тебе помочь? Она ведь каждого может укусить, если это змея.
— А я по чем знаю? Не до Харбина же мне ее нести, будьте вы все прокляты.
— Не до Харбина! Как же ты, растяпа, так неаккуратно спишь, что змеи тебе за пазуху забираются?
— Это вопрос посторонний, академический. Вы научите!.. Она же шевелится, подлая!
— Стоой! Ребята, стягивайте с него штаны! Несмелов справа, Антик слева. Так, Хомяков, шагай к костру! Вытряхивай ее, подлую, прямо в огонь! Да быстро!..
— А если она меня в пузо укусит?
— Ну, тогда подохнешь, и всё. Кончай инцидент! Живо!
С выражением приговоренного, приближающегося к эшафоту, Хомяков шагнул почти в самый костер и вытряхнул в него из рубахи то, что со страхом зажимал руками… В раскаленную золу вывалилась среднего размера лягушка и, обжегшись на углях, на пол-аршина подпрыгнув, скакнула в сторону.
Нами же овладел дикий хохот. Мы, трясясь от смеха, хватались за животы, перегибаясь пополам. Хомяков же сконфуженно оправдывался.
— А черт его знает! — ворчал он. — Скользкое, холодное, шевелится, — по чему я знаю?
И, снова надев штаны, он стал подбрасывать топлива в погасающий костер. Перебитый сон не так-то легко было вернуть, да и ночь уже захолодала — дело было уже, видимо, к рассвету.
— Надо покушать, — сказал Антик и потянулся к мешку с чумизой.
— Верно, — согласились мы. — Холодно! Хорошо будет сейчас чайку скипятить, а выспимся днем.
И только тут мы вспомнили, что столь неподобающе шумно ведем себя в тех опасных местах, где совсем недавно хозяйничал тигр-людоед. Но почему-то сейчас, после комического происшествия с лягушкой, мысль о нем ничуть нас не напугала.
И, отвечая общему настроению, мичман Гусев с величайшим презрением ко всему на свете надменно просюсюкал:
— Всё еюнда, аспада офицеры! Прав был некий капитан дальнего плавания, с которым я во Владивостоке часто пил грог, когда он говорил: до самой смерти ничего не будет!..
А чайник уже бурлил, подкидывая крышку, и чумизная каша наша сварилась. И свой ранний фриштык мы закончили уже тогда, когда вершины окружавших нас деревьев зарозовели в лучах зари.
Наступал день, в который нам суждено было перейти границу и распрощаться с Россией, Бог весть, не навсегда ли. Уж шестнадцать лет прошло с этого дня!
Так это произошло…
К полудню мы миновали долину и стали подниматься по склону горного хребта, не очень высокого. Подъем оказался не из легких; уже солнце было невысоко, когда мы добрались до небольшого плато, где и остановились отдохнуть. И вот тут кто— то из нас обратил внимание на стоявший поодаль почерневший от времени, врытый в землю столб, и подошел к нему.
И тотчас же все мы, уже усевшиеся и закурившие, услышали крик нашего сотоварища:
— Ребята, мы на границе… Идите сюда!
Словно ветром подняло нас, подбежавших к столбу. Действительно, вверху, на вершине столба, мы увидели узкую длинную доску, на правом конце которой было печатными буквами написано «Россия», на левом же — «Китай».
Итак, шаг за этот столб — и мы покинем нашу Родину; мы у цели нашего пути. Еще несколько минут, и мы станем эмигрантами…
Сколько мыслей закружилось в наших головах, какие самые разнообразные и противоречивые ощущения не зашевелились только в наших сердцах!
Ведь именно сейчас подошел к нам некий последний, решительный миг — приблизился к нам во всем своем огромном значении! Мы покидали свою страну, и покидали ее, возможно, навсегда. Что нас ждет за этим столбом, перешагнув за мету которого, мы за метой этой становимся чужестранцами, пилигримами, всецело отдавшими себя на милость чуждого нам народа. Что ждет нас там? Не схватят ли нас первые же китайские солдаты, которым мы попадемся на глаза, не окажемся ли мы в плену у хунхузов и, наконец, самое страшное, — не выдадут ли нас китайские власти большевикам?