Укрощение красного коня

– Эй, – крикнул он. – Да, товарищ, вы.

Товарищ был совсем зеленый. Лет двадцати, может, и того меньше. Длиннолапый и тощий, как вдруг вымахавший щенок. Фалды халата были мятыми – отсидел в библиотеке, должно быть.

– Товарищ, – сверкнул Зайцев удостоверением, – я из милиции.

На безусом лице мелькнула тревога. Зайцев поспешил ее развеять.

– Вы не подскажете?.. Вот бумажку получил. А что в ней написано – ни черта не смыслю. Все слова понял, а не понял ничего. Наука. Хоть головой о стену бейся.

Это молокососу польстило. Вид у него стал до смешного надменный и знающий. Он завел руки за спину.

– Вот тут что говорится? – Зайцев протянул страницы, позаботившись, чтобы палец его прикрыл слово «Пряник».

– Посмотрим, посмотрим. – Студент быстро побежал глазами по строчкам, изредка прыгая на рисунок и обратно. – Что это с вашей лошадкой случилось? – участливо спросил он.

– Умерла, – простодушно ответил Зайцев. – На полном, можно сказать, бегу. А на вид такая здоровая.

– Ого. Не такая уж здоровая.

– Что такое? – всполошился «простой мильтон». – Что вы говорите?

Палец студента-ветеринара показал на схему. Губы сложились в трубочку и неумело изобразили свист. Голос зазвенел:

– Легкие по взвешивании показали почти тридцать килограммов!

– А сколько надо?

– Четыре с половиной. Пять, может. Лошадь-то какая была?

– Хорошая, – огорченно признался Зайцев.

Студент осклабился.

– В смысле – скаковая, гужевая?

– Скаковая. Породистая, – добавил Зайцев.

– Тогда и все шесть с половиной кило могли быть. Но тридцать! Вы что там с ней в милиции делали?

– Это как же тридцать? – волновался милиционер-простак. – Раздуло его, что ли? Это как понимать? А что, тридцать килограмм – от этого лошади умирают?

– Тридцать – это значит, что его легкие были переполнены кровью. Да ваш коняга захлебнулся жидкостями собственного организма. Вот, смотрите.

И показал пальцем на два слова.

Зайцев сунулся к вахтеру.

– Позвонить здесь откуда можно?

– А вам к кому? Я соединю.

«Этому все надо знать», – беззлобно подумал Зайцев. Начальству его, точнее. Посвящать вахтера, а с ним и товарища Савченко Зайцеву не хотелось.

– Мне по городскому.

Тот с неудовольствием кивнул на телефон, висевший на стене. Зайцев отошел. Потрепанный тощий справочник Ветеринарного института вежливо лежал тут же, на маленькой полукруглой приступочке, прибитой у аппарата. Номер Зайцев нашел быстрее, чем выудил из кармана звонкую мелочь.

– Кольцов, – неприветливо пригласил собеседник.

– Причина смерти – коллапс легких. Легкие Пряника в момент смерти были переполнены кровью, – быстро и серьезно проговорил Зайцев. – Он в буквальном смысле слова задохнулся.

Пауза. Длинная-длинная, хватит, чтобы могло прекратиться само время, а ты сам – стать Буддой.

Наконец Кольцов бросил:

– Поднимитесь. Нет, не надо. Я спущусь.

Руки без папиросы занять было нечем. Зайцев сунул их в карман, облокотился на шершавый ствол, подставил лицо солнцу. В зеленых кронах трещала мелкая птичья дребедень. Кольцов был без пиджака. Зажав папиросу зубами, закатил рукава сорочки. Заговорил – папироса запрыгала в углу рта:

– Я только не пойму, с каких пор уголовный розыск интересует, отчего умирают лошади?

Кольцов поглядывал на Зайцева сквозь завесу сизоватого дыма – в теплом воздухе она едва колебалась. Изучал. Зайцев ему не мешал. Он видел перед собой железный шкаф. Такой только или взломать, или дать ему открыться самому. Найти ключик, комбинацию шифра. Зайцев не спешил. Ломать товарища Кольцова он не собирался.

– Погиб наездник.

Кольцов, затягиваясь, кивнул, мол, слышали. Выпустил дым.

– Что же здесь уголовного? Печально, но бывает. Служба такая.

Так с ним можно кружить часами – шерочка с машерочкой. Такой закружит. Если захочет. И Зайцев прямо посмотрел ему в глаза.

– Вы мне скажите, что здесь уголовного.

Кольцов пожал плечами.

– Я не знаток законов. Я больше по ветеринарной части.

Сочетание однако – железный и скользкий. Зайцев внимательно смотрел на него. «Сейф, и все же ты стоишь здесь со мной, разговариваешь. Пытаешься узнать – но что? Пытаешься сказать – но что?»

– Хорошо, считайте, порча социалистического имущества.

– Коня-то?

– Пряник был собственностью коневодческого колхоза.

Кивок из-за дыма, мол, допустим.

– Товарищ Кольцов, я понимаю так. Скаковые лошади – они вроде спортсменов-разрядников, верно? Выше, дальше, сильнее. В здоровом теле – здоровый дух. Отличная форма. Курение исключено. Как и другие вредные привычки.

– Насчет курения это верно, пользы здоровью – ноль, один вред. – Кольцов загасил окурок об подошву. Прицельно бросил в каменную урну и только тогда добавил: – Пряник был совершенно здоров. Великолепно здоров.

– И все же коллапс легких. Я не специалист, вы меня поправьте, если я не так что-то понял. Но вот у нас спортсмен-разрядник. Ничем не болел. И вдруг упал и умер от коллапса легких. Так разве бывает?

– В общем, да. Запущенный бронхит, запущенное воспаление легких.

Зайцев подождал, не скажет ли тот еще чего. Не сказал.

– И больную лошадь вывели на состязания?

И тут же спросил себя: а что он вообще знает о наезднике Жемчужном? Его мысль тут же бросила веером карты. Если Юрка Смекалов прав (а он прав – спецы обычно правы), договорной заезд исключен. Что тогда? Самолюбие? Долги? Угрозы? Соцобязательства, да еще когда товарищ маршал на трибуне? Кстати, был ли Буденный в тот день на трибуне – тоже хороший вопрос. Выйти на дорожку несмотря ни на что – и несмотря ни на что победить? А все оказалось так плохо, что легкие лошади не выдержали: мгновенная смерть, авария – и гибель наездника.

Кольцов, задрав вверх красноватую, обрамленную баками ряху, смотрел на шелестящий зеленый шатер.

И пожал плечами.

– Ладно, товарищ Зайцев, – сказал он, – побалакали и ладно. Пора работать. Бывайте.

Повернулся и побрел к главному входу.

«Шалишь», – в спину ему подумал Зайцев.

Он дал Кольцову время войти, подняться по лестнице. И только потом сам толкнул дверь, сунулся к вахтеру.

– Забыл. – Широко улыбаясь, поднял он брови. – Только что сговорились с товарищем Кольцовым на после службы, и как назло – из головы вылетело. «Гудок»? «Свисток»?

Пивные на окраинах Ленинграда, особенно по направлению к вокзалу, не блистали разнообразием названий.

– «Сигнал», что ли? – усмехнулся вахтер. Красные прожилки на носу и щеках Кольцова не обманули: ветеринар любил поддать, и секретом от сослуживцев это не было.

– Вот-вот! Помню, что-то железнодорожное было. Спасибо, отец.

– Алкаши… Как себя звать, скоро забудете, – беззлобно сказал вахтер ему вслед.

Техник ничего толком не сообщил. Вернее, его сообщения отличались, как всегда, и толковостью, и краткостью. В этом вся проблема. Конструкция коляски соответствовала стандартной. Никакую гайку не свинтила враждебная рука, никакой тросик не подпилила.

Повреждения тоже отвечали картине происшествия. Удар о бортик. Штопор. Еще удар, от которого Жемчужный вылетел, как манекен из цирковой катапульты. А пустая коляска сделала еще несколько затихающих кувырков, превративших ее, такую легкую, в нечто, напоминающее большое смятое насекомое.

– А ее куда теперь? – окликнул техник.

– Пионерам, – распорядился Зайцев, берясь за ручку.

– Чего?

– Пальчиков же нет?

– Только наездника.

Жемчужный сам наладил упряжь перед заездом.

– На металлолом, куда-куда. Отчет только сдай.

«Сигнал» ничем не отличался от многочисленных «свистков» и «гудков»: кривые ступеньки в подвал, вечернее солнце радостно било в замызганные окошки у самого тротуара. Вошел – и сразу над головой сомкнулся спертый гвалт. Если для ленинградских работниц первейшим утешением было кино, то главным утешением мужского пола на рабочих окраинах был, конечно, зеленый змий. Стоячие столики были густо облеплены страждущими.