Страница 4 из 15
Самойлов неприязненно глянул на Зайцева и снова уставился на разбитую куклу в полосатой куртке. Показал пальцем на смятые восьмеркой колеса поодаль.
– Вылетел из коляски. Ударился о борт. Хрясь – и тю-тю.
– Несчастный случай на производстве? – пробормотал Зайцев.
– Он. Лошадь то ли споткнулась, то ли ногу подвернула. Короче, полетела через голову на полном скаку. Коляска штопором. Вылетел из нее только так. Не повезло человеку.
– Свидетели?
– Полный ипподром.
– М-да. Бедняга.
– Коня жалко.
Зайцев рассердился: дался им всем этот конь.
– Лошадь, Самойлов, животное, конечно, симпатичное. Четыре ноги, пятый – хвост. Только какого черта нас сюда выдернули?
Несчастный случай. И, как всегда, в панике звонят в уголовный розыск. Хотя достаточно «Скорой».
– Он не мог споткнуться! Он просто не мог!
Зайцев и Самойлов обернулись одновременно. К ним спешил толстенький невысокий пожилой человек с круглой седой бородкой. От бега из кармана выскользнуло пенсне, болталось на шнурке, хлопая по серому кривому пиджачишке. Видно, служащий ипподрома.
– Пряник не мог споткнуться, – запыхавшись выпалил толстяк. – Не такая это лошадь!
– Мог не мог. А споткнулся, – буркнул Самойлов. – Вы, товарищ, кто?
– Вы из уголовного розыска, верно? Все верно? Потому что это я вас вызвал!
Самойлов рассердился.
– И напрасно сделали, гражданин. За ложный вызов, между прочим, мы вас самого привлечь можем. Несчастный случай, а вы нас от дел отрываете.
– Он не ложный! Не несчастный! Не споткнулся! При таком правильном длинном беге, как у Пряника, это исключено.
– Со всеми бывает, – буркнул Самойлов.
– Убийство! Среди белого дня – убийство!
– Погодите. Вы кто? – прервал его Зайцев.
– Я Бутович.
С таким видом, будто все его знают.
– Очень хорошо. – Самойлов сделал знак милиционеру, гонявшему зевак. Мол, прибери, твой кадр.
– Имя-отчество у вас есть, товарищ Бутович?
– Бутович. Яков Иванович.
– Товарищ, мы запишем имя и фамилию, – примирительно ответил Зайцев. И даже показал блокнот.
– Гражданин, отойдемте. – Милиционер потянул его за локоть.
– Вы должны меня выслушать! – Гражданин Бутович, очевидно, почувствовал в Зайцеве поддержку и теперь не сводил с него черных горячих глаз. – Тело Пряника должен немедленно осмотреть ветеринар! Судебный эксперт! Уверяю вас! Надо взять анализы! Обмерить! Его нужно сфотографировать, пока не поздно!
– Зачем? – искренне удивился Зайцев.
– Как? – вскинул брови Бутович. – Это же шедевр!
Терпение у Самойлова лопнуло.
– Вы дворник? Техник? Кассир? Работник ипподрома? Нет? Проводите гражданина за территорию. Свидетельские показания снимем в свою очередь. Если понадобится.
Последняя фраза ясно говорила, что показания Бутовича Якова Петровича уголовный розыск заинтересуют вряд ли.
Не слушая протесты, милиционер повлек толстяка прочь. Доносилось: «Он уникален! Его скелет необходимо тщательным образом обмерить и сохранить для нужд селекционной работы!..»
Самойлов хмыкнул:
– Скелет, ага. Сейчас. Плешь уже проели эти городские сумасшедшие. И у каждого, главное, свой гик…
– Кто это, уже известно? – перебил Зайцев. Кивнул подбородком на тело.
– А как же, – удивился Самойлов. – Леонид Жемчужный.
Зайцев фыркнул.
– Правда, что ли? Жемчужный. Ишь ты. Прямо артист актеатров. Небось до восемнадцатого года каким-нибудь Жопкиным был. Или Козлищевым.
– Деревня ты, Вася. Жемчужный гремел, когда ты еще пешком под стол ходил. Наездник высшей категории. Тренер, инструктор Высших кавалерийских курсов Красной армии, между прочим. Не хухры-мухры.
– Только что-то, я погляжу, насчет коня больше здесь огорчились. – Зайцев кивнул в сторону толпы, все еще окружавшей павшего рысака.
– Ох и деревня же ты, Вася. Говорю, деревня. Нет в тебе страстей. Рыбья кровь. Не игрок ты, не романтик, – балаболил Самойлов по старой привычке. Но Зайцев чувствовал разницу: с некоторых пор Самойлов подтрунивал над ним, как бы изображая Самойлова, который балаболит. Никуда стеклянная стена не делась.
И вдруг тон Самойлова потеплел. Стал настоящим, без всякой стены. Взгляд мечтательно остановился.
– Пряник, – потянул он. – Раз увидишь – не забудешь. Вот идет. Так и вымахивает. Весь в струночку. Ногами как ножницами режет. На голову обходит, потом на полкорпуса, на корпус. И голову только несет как…
– А ты, гляжу, поэт. Денис Давыдов.
– Кто-о?
– Конь в пальто.
Самойлов надулся. Глянул на тело.
– А что этот? С ним все просто. Когда Пряник полетел через себя, этот из коляски – фьють! Ударился о борт. Хрясь – и нет товарища Жемчужного. М-да. Что смотришь рыбьим глазом опять? Эксперт говорит: перелом у основания черепа, травма головы, множественные ушибы… Можно забирать?
Зайцев сел на корточки над телом наездника.
– Дело ясное, – нетерпеливо проговорил Самойлов. – Преступления не имеется. Несчастный случай. Гибель на производстве.
Наездник как будто слушал, приникнув ухом к земле, где его лошадь. Один глаз закрыт, другой полуприкрыт. Кровь уже обволокло пылью. Ладони беспомощно смотрят вверх. От тела веяло одиночеством – еще более глубоким, чем смертное. Зайцеву стало досадно. Все толпятся у лошади, пусть хоть трижды прекрасной, резвой, выдающейся, но все же просто лошади. Хотя тут лежит человек.
Он выпрямился, постоял, словно бы воздавая мертвому последнее внимание. И махнул санитарам.
– Можно забирать.
Солнце било в окно, обещая летнюю легкость вставания. Наискосок стоял столб золотистой пыли, на паркете лежал нагретый прямоугольник. Зайцев еще несколько мгновений постоял в солнечном свету, чувствуя ступнями нежное тепло дерева, всматриваясь в золотые шары и тени, плывшие за закрытыми веками. Но дурное чувство не прошло. Вчера было что-то не так. В клубе собаководов? Он увидел что-то, чего не заметило сознание? Что? Или мутный осадок оставил сон, которого он не запомнил?
Дурацкая лохматая собачонка?
Что-то вчера было неправильно, не так. Не то.
Зайцев наклонился, подцепил из угла за ухо чугунную гирю. Радио таращилось безмолвным черным глазом. «Помнишь ли ты?..» – нежно упрекал всю квартиру тенор. Играло у соседей. Немного медленно, но сойдет. Гиря вздымалась, отмеряя такты.
Стукнул гирю обратно в угол, повесил на шею полотенце. Выудил из ящика комода хлеб и чай.
И чуть не налетел в дверях на дворничиху Пашу. Она стояла, занеся вверх кулак.
– А я собралась стучать.
За мощной спиной маячила женская фигура. Паша чуть посторонилась, обернулась к ней.
– Чего стоишь, дурак понюхал, что ли? Бери! Вишь, он с полными руками.
Женщина, не поднимая на Зайцева глаз, забрала у него свертки. Что-то промычала. И тотчас унеслась на кухню. Зайцев успел разглядеть ситцевую спину, узел на затылке.
– Кухарку тебе наняла, – тихо буркнула Паша.
– Че-го?
Еды у Зайцева дома почти не водилось. Бегать по магазинам и стоять в очередях ему все равно было некогда. По давнему уговору он выдавал карточки и деньги Паше. Она сама прихватывала ему в магазинах ежедневную ерунду – хлеб, чай и что повезет: сахар, масло, кильки, мармелад, иногда картошку. Зайцев никогда не спрашивал сдачи. Обедать он предпочитал в столовой угрозыска.
– На черта мне кухарка? Хлеб резать?
– Да ты не боись. Спать она будет у меня. В углу за занавеской.
– Паша, ты что, спятила? – бросил он ей уже вслед. Ознакомив его с последними изменениями в хозяйстве, Паша мощно, как баржа, выдвинулась по длинному полутемному коридору мимо соседских дверей из квартиры.
Женщина и правда вернулась с горячим чаем. По виду – деревенская. Лицо худое, обветренное, изрезанное глубокими морщинами. В Ленинграде столько солнца на лицо за всю жизнь не соберешь.
И рука, державшая блюдце, грубая, жесткая. На блюдце – ломти хлеба. Зайцев успел полностью одеться. Даже в пиджак влез. Женщина молча поставила все на стол. На чай и хлеб старательно не смотрела.