Такая долгая жизнь

Завыл сигнал пожарной машины. Будто невидимая рука подхватила Путивцева. Усталости как не бывало. Все, кто был на аэродроме, бежали к месту аварии.

— Это был Дашковский! Дашковский погиб! — крикнул кто-то.

Пролететь тысячи километров. Уйти от сотен смертоносных снарядов, нацеленных в тебя! Победить непогоду и разбиться на пороге собственного дома! Что же все-таки случилось? Кончилось горючее? Отказали моторы в результате повреждений, нанесенных зенитной артиллерией врага? Сдали нервы?

Теперь никто уже ничего не узнает. От самолета остались только обломки. Экипаж погиб.

Будто туча нашла на солнце. Первые потери… Путивцев видел смерть в двух войнах. Видел он смерть уже и в этой войне — он вспомнил артиллеристов на дороге и их последний бой. Но это была первая смерть близких ему товарищей, которые живые и здоровые десять часов тому назад на этом же аэродроме стояли вместе с ним в строю перед вылетом. Говорят, что с годами человек привыкает к смерти. Неверно это. Можно относиться к ней спокойнее, но привыкнуть к ней нельзя.

Но вот над лесом показались еще две машины. Они сели благополучно. Еще одна. За ней — три…

Через час с небольшим полковник Преображенский мог доложить генерал-лейтенанту Жаворонкову:

— Товарищ генерал! Боевое задание Родины выполнено. Вверенный мне полк восемью экипажами бомбил Берлин! Пять самолетов бомбили Штеттин. — Голос у Преображенского был с хрипотцой. Он заметно волновался.

Генерал Жаворонков не по-уставному, а по-отечески обнял полковника и трижды по русскому обычаю поцеловал.

— Великое дело вы сделали, Евгений Николаевич! Великое!.. Значит, на Берлин летать можно, и мы будем летать. А сейчас отдыхайте! Отдыхайте, дорогие мои соколы! — громко сказал генерал. — Родина не забудет ваш подвиг!..

Около двенадцати часов дня пришла радиограмма от Верховного Главнокомандующего. Ее зачитали перед строем. Верховный поздравлял личный состав с выполнением сложного и ответственного задания и желал новых боевых успехов.

Опросив экипажи, тут же на аэродроме Жаворонков и Преображенский составили боевое донесение командующему Балтийским флотом адмиралу Трибуцу и народному комиссару Военно-Морского Флота адмиралу Кузнецову.

Комиссар Оганезов принес новость: радисты поймали сообщения берлинского радио. Берлин сообщал, что в ночь с 7 на 8 августа группа английских бомбардировщиков бомбила Берлин. Шесть самолетов сбито…

Лондон передал, что из-за плохих метеоусловий в прошлую ночь английская королевская авиация не предпринимала налетов на Германию…

— Вот и загадку Гитлеру подбросили, — сказал Осадчий.

— Не хитро. Разгадают, — сказал капитан Середа. — Вы вот слетали, а я?.. Но ничего — температура упала. В следующий рейд сам поведу самолет. Спасибо вам, товарищ комбриг, за «Воробушка». За то, что привели его в целости и сохранности. Есть на чем летать…

— Товарищ комбриг, командир наш ревнивый, — поделился сокровенным разговорчивый Котиков. — Не любит свой самолет чужому передоверять.

— А я разве чужой? — улыбнулся Путивцев.

— Ну что вы, товарищ комбриг! Не так выразился. Свой вы! Конечно, свой!

— В одном небе, ребята, летать будем, — сказал Пантелей Афанасьевич.

…Вечером Путивцев получил приказ вернуться в свой полк. В ту же ночь на «У-2» перелетел линию фронта.

Его возвращению полковник Лебедев очень обрадовался.

— Ну что, Пантелей Афанасьевич? — нетерпеливо спросил он.

— Летать можно, — сказал Путивцев. — У Берлина сильная зенитная оборона, ночные истребители — двухмоторные «мессершмитты» и аэростаты, но летать можно, — повторил он.

— Сейчас соберу личный состав, товарищ комбриг, — уже официально обратился Лебедев, — расскажете подробно.

9 августа командиру 81-й авиадивизии, в которую входил и 332-й полк, поступило распоряжение из Ставки. Оно было написано от руки одним из членов Государственного Комитета Обороны под диктовку Сталина:

«Т-щу Водопьянову

Обязать 81-ю авиадивизию во главе с командиром дивизии т. Водопьяновым с 9.08 на 10.08 или в один из следующих дней, в зависимости от условий погоды, произвести налет на Берлин. При налете, кроме фугасных бомб, сбросить на Берлин также зажигательные бомбы малого и большого калибра. В случае, если моторы начнут сдавать по пути на Берлин, иметь в качестве запасной цели для бомбежки г. Кенигсберг.

8.8.41».

Погода не позволила девятого произвести налет. Только в ночь на одиннадцатое тяжело груженные самолеты с аэродрома подскока возле Пушкино один за другим стали подниматься в небо. Оно было хмурым и неприветливым.

После торпедоносца «ТБ-3Ф» четырехмоторный «ТБ-7» казался гигантом. Это действительно был гигант: высота с трехэтажный дом, одиннадцать человек экипажа, бомбовая нагрузка — пять тонн.

— Ну как, товарищ комбриг, машина? — поинтересовался штурман, младший лейтенант Козлов.

— Машина хорошая, — ответил Путивцев, — но у меня такое впечатление, что я после легковушки сел за руль грузовика…

С экипажем Путивцев как следует познакомиться не успел. Не было времени, а экипаж большой. «Ну что ж, познакомимся в деле», — решил про себя Пантелей Афанасьевич. К штурману он присматривался особенно внимательно — ведь это правая рука командира, и не только правая рука, но и глаза. Плохой штурман — будешь лететь как слепой. Собьешься с курса, не вовремя выйдешь на цель… В общем, без хорошего штурмана — дрянь дело.

Одно качество уже успел оценить в штурмане Путивцев: не труслив. Перед полетом младший лейтенант Козлов отнес свой парашют в хвостовой отсек.

— Зачем вы это сделали? — спросил Путивцев.

— Вернусь или с самолетом, или вовсе не вернусь, товарищ комбриг.

Пантелей Афанасьевич внимательно посмотрел в лицо младшему лейтенанту. Оно было молодым. Моложе даже, чем показалось при первом знакомстве. Глаза голубые, под цвет неба. Подбородок мягкий, округлый, но во всем — и в глазах и в выражении лица — светились воля, непреклонность.

— Давно закончили училище? — спросил комбриг.

— Весной, товарищ командир. Досрочный выпуск. Но вы не беспокойтесь, я был лучшим курсантом в училище…

— А я и не беспокоюсь. Откуда родом?

— С Урала я, товарищ комбриг.

— Дома кто остался?

— Мать… невеста, — немного помедлив, ответил штурман.

— Ну вот видите, мать и еще невеста… Надо вернуться, штурман, живым. Мы своим родным и близким живыми нужны.

— Так точно, товарищ комбриг, — повеселев, сказал Козлов. — Живыми.

— Вот так-то. А парашют свой возьмите и наденьте. Мы не смертники, не камикадзе, как у японцев… А если случится так, что придется прыгнуть, прыгнем. Но только по моему приказу. Прыжок без приказа расцениваю как дезертирство. Так и передайте всему экипажу.

…И на этот раз небо Балтики не радовало летчиков.

Высота грозовых наковален доходила до восьми тысяч метров. Облачность была многослойной. «Около двух третьих маршрута придется пройти вслепую», — подумал Путивцев.

При подлете к Данцигу Пантелей Афанасьевич услышал в шлемофоне взволнованный голос воздушного стрелка:

— Товарищ командир, горим. Горит левый средний дизель!

— Без паники!

Действительно, язычки пламени пробивались сквозь капот двигателя на левом крыле. «Вот тебе не опасные в пожарном отношении двигатели!..»

— Принять все меры к тушению пожара… — приказал он.

Путивцев повел самолет на снижение. На высоте трех тысяч метров облачность была все такой же непробиваемой, беспросветной. Плотность облаков здесь была значительно выше. Многотонную машину стало сильно швырять. Она плохо слушалась рулей. Вокруг крыльев и стабилизатора зашумели, засвистели воздушные потоки. «Несимметричное обтекание воздуха», — машинально отметил про себя Пантелей Афанасьевич и тут же услышал голос штурмана:

— Командир, мы падаем!