Этология стадных животных

Мы ночевали неподалеку от берега канала. Шум бегущей под обрывом воды был так необычен, что спали чутко, урывками. Вместе с Сашей, дежурным, поднялся весь отряд. Кашу варить не стали, разогрели на сковороде тушенку, съели ее с сухарями, попили чаю и скорее взялись складывать лагерь.

Оставалось еще семьдесят километров. Ехали вдоль берега канала, отворачивая в сторону лишь там, где вода подмыла дорогу. Впереди поднялась гора Чашдепе, немногим более сотни метров высотой, но казалась она целым горным кряжем. Гора была для нас путеводным маяком. За ней лежал поселок.

Когда въехали в «Большевик», остановились посреди улицы. Полдневный зной еще только начинал спадать, было безлюдно. Мы вышли из машины. Один, другой мужчина подошел поздороваться, стали собираться ребятишки. Нас не пытались расспрашивать, наверное вид говорил сам за себя. Ребятишки принесли воды, женщины— хлеб. Благодаря, мы повторяли: «Мы из пустыни, мы вышли из пустыни». Люди понимали нас, больше ничего не нужно было объяснять.

От охотника до пастуха

Работа с домашними животными, по каким бы скальным верхотурам, по каким бы пустыням ни приходилось их пасти, никогда не сравнится с изучением диких копытных. Затаив дыхание, в восторге и смятении смотришь на маленькую группу архаров, вдруг показавшуюся на гребне хребта. Они словно видение, словно дух гор появляются и исчезают. Тебе даны считанные минуты, чтобы наблюдать, а ведь это совсем не одно и то же, что просто смотреть.

В отаре домашних овец, сутки живущих рядом и вместе с тобой, задача, метод, само наблюдение обдумываются многократно, на все есть время. Конечно, и с дикарями наблюдение не всегда проходит в спешке. Бывает, сидишь, как в театре, на противоположном склоне пасутся архары, смотришь на них в подзорную трубу, а лаборант тем временем согревает на огоньке чай. Для таких случаев я даже носил с собой кусок войлока, чтобы сидеть было помягче, поудобнее. Однако чаще наблюдение длится минуты, а то и секунды. Вот миновала неожиданная встреча, можно сесть на камушек, вспомнить, как все было, записать, пожалеть о том, что не запомнил, не заметил.

Зоологи пока еще мало изучают домашних животных. Все согласны, что самый распространенный в степной зоне зверь — это овца, а в лесной — корова. Согласны, что зоотехнический опыт недостаточен, и работа зоолога в домашних стадах дает важные результаты. И все же исследователей поведения домашних животных очень мало. Но те, кто начал работу с овцами или коровами, быстро замечают, что без параллельного изучения «дикарей», без сравнения не обойтись.

Среди домашних овец я встречал и совсем тупых животных и таких, что, пожалуй, выжили бы и без помощи человека. Мне хотелось сравнить тех и других с дикарями, с предками домашних овец. Поведение овец разных пород сильно отличается. Необходимо узнать, как ведут себя дикие сородичи овец, чтобы судить, насколько сильно повлияло на овец одомашнивание, какая порода больше сохранила поведение диких предков.

Встав на четвереньки, я шел к овце, чтобы определить, распознает ли она во мне человека. Изумленно свистнув: «Пш…ш…», — овца внимательно следила за мной, топала ногой. Ее тревога привлекла внимание других овец. Стеной они шли на меня, одинаково топая и свистя, убегали, снова возвращались. Овцы узнавали во мне человека лишь по вертикальному силуэту. Но такой вывод легко можно оспорить: овцы, мол, одомашнены восемь тысяч лет назад, за такое время они утратили многие свои способности. Мне необходимо было повторить наблюдения, но уже с дикими животными, тогда стало бы ясно, что унаследовано овцами от диких предков, а что создал человек за годы одомашнивания.

Там, где прошли отары овец, возникают тропинки. Чабанские стоянки окружают разбитые, струящиеся по ветру пески. Зеленая пустыня отступила, она перемята, загублена овечьими копытами. Слишком просто было бы все объяснить неумелостью или жадностью людей, взявших с пустыни непосильную дань. Овцы и козы вредят ей в силу привычки ходить след в след, из-за того, что пастухи не позволяют им вольно рассеяться, разойтись небольшими группами. Важно понять, насколько изначальны беды овцеводства, что идет в нем от диких предков, а что зависит от методов работы человека.

Так возникла и укрепилась мысль изучить жизнь архаров. Оставалось лишь добиться ее осуществления. Я понимал, что работа с чабанами избавляла меня от многих хлопот. Примкнув к бригаде, посильно помогая чабанам, я в то же время не думал ни о ночлеге, ни о тепле, ни о еде, ни о безопасности. Навряд ли один я бы смог проникнуть в глубину Каракумов или Алая.

Принимаясь за архаров, предстояло подумать об экспедиции. Следовало с кем-то объединиться, отдать свою силу и энергию в обмен на поддержку. Так возник мой союз с анатомами. Что и говорить, нас объединили задачи, отнюдь не схожие. Впрочем, замысел моих союзников в случае удачи обещал интересные результаты. Точно так же, как я мечтал сравнить поведение дикарей и домашних овец, они хотели сравнить анатомию архаров и овец, сравнить развитие эмбрионов архаров с формированием плода у домашних овец разных пород, которые мои коллеги изучали уже много лет.

Период свадеб у архаров приходится на конец ноября — начало декабря. С этого времени и должна была начаться наша экспедиция.

В конце ноября вместе с сотрудником института Борей мы встретили в Ашхабаде нашего шофера — Ивана Гавриловича, доставившего на машине из Москвы экспедиционное снаряжение. Не мешкая, мы отправились в Фирюзу, в окрестностях которой предстояло работать. Возможного проводника мне порекомендовали еще в Ашхабаде. Первый встречный в Фирюзе показал его дом. Будущий наш проводник оказался человеком необыкновенным. Живые карие глаза на приятном, сухощавом лице — вот что первое обращало внимание в Курбане Мамедове. Среднего роста, очень гибкий и, вероятно, очень сильный, Курбан сразу же показался нам подходящим товарищем.

С помощью Курбана я легко подыскал и снял под базу двухкомнатный глиняный домик. Мы быстро привели его в порядок, а когда разгрузили машину, расставили раскладную мебель, холодильник, термостаты, шкаф с инструментами, повесили на стену оружие, наше жилье и вовсе приобрело зажиточный вид. Осталось лишь выкопать в саду яму и занавесить ее с четырех сторон мешковиной.

И вот первый рассвет. Наша машина неторопливо карабкается в горы. Дорога виляет вдоль края ущелья, она кажется Гаврилычу слишком узкой, в некоторых местах он останавливается, вылезает, примеривается. Курбан в таких случаях сердится, скрывая нетерпение шуткой:

— Мне говорили, московский шофер первый класс, а сейчас смотрю, такой тихий, осторожный. Ну что там смотреть? Дорога есть, колея есть, езжай прямо, ни вправо, ни влево не смотри.

Копетдаг спускается к Фирюзе ступенями. Мы поднимаемся на вторую, где привольно раскинулось по-осеннему рыжее плато, рассеченное бездонными ущельями. Я с детства не люблю высоту, даже на балконе чувствую себя неуютно. Но здесь этого не покажешь. Курбан вдоволь пошутил над Гаврилычем, теперь хочет испытать нас.

Первая проба — подъем в лоб. Такие испытания мне не впервой. Надо только ступать след в след, не позволить ведущему оторваться. Все равно ему тяжелей, он впереди, он на десять лет старше. И Боря не отстает. Когда-то он стартовал на велотреках, едва не выполнил норму мастера спорта. Конечно, теперь курит, много работает сидя, трудно из города сразу на подъем.

Едва мы на гребне отрога, Курбан падает на траву, машет позади себя рукой: «Ложись, ложись». Там, впереди что-то есть. Я хочу лечь рядом с Курбаном, но он останавливает меня, отползает немного назад, надевает мне на голову свою баранью шапку.

Теперь смотри, там справа одна партия, а выше другая.

Чуть приподнявшись на локтях, я судорожно шарю биноклем по склону. Где же архары?

— Не видишь?! Близко смотри, совсем рядом. Мне мешают очки. Приходится их снимать, когда смотришь в бинокль. Я все время боюсь их раздавить.