Страница 43 из 45
Как приступить теперь к их описанию? Вижу несколько возможностей:
воспроизвести процесс усвоения и переработки увиденного – картина за картиной, пока из хаоса первых впечатлений не образовалось бы более или менее ясное представление о характере выставки, ее внутренняя оценка и, соответственно, последующее вчленение творчества Гётца в сложившийся в десятилетиях мой собственный «Воображаемый музей» в разделе «Немецкая живопись второй половины XX века»; такое описание заняло бы много места и времени и потребовало бы применения сложной литературной техники, способной воссоздать хаотические потоки в герменевтическом сознании; законы эпистолярного жанра препятствуют мне идти теперь по этому пути;
есть еще вариант: преподнести вам уже готовые результаты, поскольку после первого посещения я еще два раза бродил по выставке, уже экипированный фотоаппаратом и записной книжкой, и теперь могу говорить не только о первых и не лишенных хаотичности впечатлениях, но и о вполне очерченном мнении о творчества Гётца;
возможно в рамках постмодернистского дискурса написать письмо о трудностях написания письма и почему я воздерживаюсь в конечном итоге от сочинения уже начатой эпистолы.
Но не пора ли приступить к делу? Поскольку я еще внутренне не отошел от тем, пробужденных созерцанием «Минотавромахии», то невольно возникает желание сопоставить две выставки: графики Пикассо и ретроспективы Гётца. На первую из них я шел с ясным представлением об основных этапах творчества великого полистилиста, и в этом отношении ничего не переменилось и после двукратного ее посещения. Выставка обладала четко продуманной драматургией; совершая круговое движение по залу, плавно переходишь от одного периода к другому в хронологическом порядке. Тексты высказываний художника диалогично соответствовали тематике стендов. Таков сам тип выставки, на которой чувствуешь себя вполне уверенно и спокойно, не ждешь новых откровений, но зато получаешь возможность углубить уже имеющееся представление о творчестве художника, в данном случае – Пикассо.
Ретроспектива Гётца заставила меня прежде всего подумать о собственной оптике. Графика Пикассо не требовала в этом отношении каких-то особых корректив: уже известно, где требуется, говоря метафорически, увеличительное стекло, а где микроскоп (можно прибегнуть и к традиционным для глазной оптики понятиям дальнозоркости и близорукости). А что нужно для правильного восприятия картин Гётца? Ретроспектива, как потом мне стало ясно, отражает основные периоды его творчества, но не в линейно хронологическом, а скорее в лабиринтном порядке. Входя в выставочный зал, занимающий все пространство стеклянного «ящика» первого (по немецкому счету) этажа, попадаешь в отсек с двумя параллельно поставленными стендами – с картинами, поразившими с первого на них взгляда и заставившими заработать внутреннее «справочное бюро», срочно призванное подобрать аналогии увиденному. Но «бюро» не дало быстрого и внятного ответа, скорее, раздалось какое-то маловразумительное бормотание. Очень отдаленные ассоциации с дзенской каллиграфией, и не более того. А как определить время создания этих картин? «Бюро» опять замкнулось в молчании. Тем интенсивнее начинаешь сосредоточиваться на созерцании произведений Гётца, испытывая эдипову радость от встречи со Сфинксом: проба для способности ориентироваться в «незнакомой (эстетической) местности». Мне всегда нравились подобные ситуации.
Но все же мне стало как-то совестно занимать более ваше внимание такими затянувшимися воспоминаниями о блуждании в экспозиционных дебрях, хотя, если вынести за скобки чисто субъективно-личностный элемент, они дают повод поразмышлять о закономерностях, лежащих в основе формирования и вынесения эстетических суждений. «Прекрасно то, что нравится без понятия»[11], -писал Кант. Это исходный пункт для вынесения непредвзятого эстетического суждения, но как редко мы бываем в действительности свободны от предрассудков и внушений. Тема о суггестивном воздействии организованной критики на сложение современного аукционно-выставочно-музейного ландшафта уже неоднократно поднималась в наших собеседованиях, и можно не повторяться. В Мюнхене с его богатой выставочной жизнью я имел возможность достаточно испытать степень моей собственной независимости и непредвзятости. В случае Макса Бекмана, Флэвина и Раушенберга я столкнулся с произведениями мастеров, относительно которых у меня давно сложилось негативное мнение. Однако непредвзятое – я бы назвал его чистым – восприятие этих работ победило мои предубеждения и им вопреки заставило радикально изменить рельефы собственного эстетического ландшафта. В отношении Гётца у меня не было ни предубеждений, ни восторгов просто потому, что его имя и творчество были мне совершенно неизвестны и нужно было начинать с нулевой точки. Но почему неизвестны? В ходе дальнейшего знакомства с этим мастером выяснилось, к моему великому смущению, что он считается принадлежащим к числу наиболее видных представителей абстрактного искусства в немецкой живописи второй половины XX века. Чем объяснить подобный пробел в моей эрудиции? Прежде всего тем, что картины Гётца никогда не попадались мне во всех крупных собраниях современного немецкого искусства. Если бы я где-нибудь увидел полотна типа тех, которые сразу же бросились мне в глаза при входе на выставку, то, конечно, мне захотелось бы поподробней узнать о столь примечательном мастере. При третьем посещении берлинской ретроспективы я специально занялся вопросом о месте нахождения экспонируемых произведений и обнаружил, что почти все они находятся либо в частных собраниях, либо в каких-то опять-таки малоизвестных и малодоступных фондах. Ни одной картины из музеев Берлина, Мюнхена, Франкфурта и Кёльна. Допускаю возможность корректив и делаю скидку на свою рассеянность и невнимательность, тем не менее факт остается фактом, что, наряду с полным признанием за Гётцом в искусствоведческой литературе значения выдающегося мастера и пролагателя новых путей, на практике он оказывается задвинутым куда-то на периферию эстетического ландшафта. Вообще, если в основном опираться на собственный музейный опыт и не заниматься специально изучением соответствующей литературы, то нелегко выработать связное представление о путях немецкого изобразительного искусства последних десятилетий. Все заслонила (и не без оснований) фигура Бойса, впечатляющая своими дерзновенными экспериментами. Видное место в музейно-выставочной иерархии вполне заслуженно занимают Герхард Рихтер и Ансельм Кифер. Также видные места в музеях заполнили работы мастеров, которые более или менее вписываются в писаные и неписаные стандарты и покорно соблюдают правила игры, принятые на современном художественном рынке. Но существует в германском пространстве еще ряд художников, которые назвались «тихими» (die stillen im Lande), убежденных в возможностях для дальнейшего развития живописи. Если иногда при посещении музеев кажется, что не только живопись, но и само искусство является чем-то безнадежно устаревшим, то время от времени наталкиваешься на работы, убеждающие в обратном. В каком-то отношении подобных немецких мастеров можно сравнить с Михаилом Шварцманом, творчеству которого – по аналогичным основаниям – до сих пор не найдено надлежащего места в истории искусства.
Есть еще одно обстоятельство, препятствующее известности подобных «тихих» художников. Дело в том, что, как правило, их работы находятся в частных коллекциях, к которым нет доступа. Недавно, обдумывая свои венские впечатления, я заинтересовался литературой об Эгоне Шиле (Egon Schile), и вот в одной книжечке автор выражает сожаление, что владелец ряда картин этого мастера не разрешает их репродуцировать. А без их учета неизбежно возникает одностороннее представление о творчестве Шиле. Теперь собрание Леопольда открыто для доступа и легло в основание нового музея в Вене. В Мюнхене также ряд частных собраний постепенно перешли в ведение Пинакотеки современного искусства. Этот музей обогатился огромной коллекцией сюрреалистов, ранее принадлежавшей промышленнику Тео Вормланду, а коллекция Брандхорста является теперь достоянием самостоятельного музея в Мюнхене и т. д. Знакомство же с творчеством Карла Гётца пока затруднено именно из-за того, что большинство его произведений находится в частных собраниях, и если бы не эта юбилейная ретроспектива, то мне трудно было бы составить адекватное представление о его месте в современном европейском искусстве…
11
Я убрал из цитаты словечко «всем» («всем» нравится). Требование «общеобязательности» в эстетической сфере абсолютно несовместимо с современным сознанием, равно как не нужна и «общеобязательность» в этике.