Страница 30 из 45
БЕЛОГО, СВЕТОВОГО оттенка, на нем опочившего, я не видал, но ПРОВИДЕЛ; применимы слова Апокалипсиса: "Побеждающему дам БЕЛЫЙ КАМЕНЬ и на нем написанное НОВОЕ ИМЯ, которого никто не знает, кроме того, кто получает". Новое имя даже не И. Х. в "ИХ", а их новое соединение: И+Х = Ж: в слово "ЖИЗНЬ". Такая опочившая, в себе воплощенная БЕЛИЗНА ТИШИНЫ! Лишь созерцая лик БЕЛОГО Саровского Старца, я имел вздох о ней; и тихо веяло в воздухе; веяло и тогда: НЕ ОТ ДОКТОРА, хотя он был тем, чьими молитвенными свершениями свершилась минута».
Показательный фрагмент из самой интересной главы «Рудольф Штейнер в теме "Христос"» книги воспоминаний Белого о Штейнере. Русский символист пытается вербализовать в образно-художественной форме свое восприятие (эстетическое, как мы видим, в основном) артистической лекции «доктора» о Христе, а таковыми, т. е. о Христе, по большому счету он считал практически все духовные лекции своего кумира. Белый регулярно подчеркивает в своих воспоминаниях, что лекции Штейнера – это больше, чем просто текстовые сообщения о чем-то; скорее – это моноспектакли, артистические представления, в которых сама риторика, голосовые интонации, эвритмия, актерская жестикуляция говорили значительно больше воспринимающему (внимающему), чем сами слова, хотя и они были очень мудрыми и умными, неоднократно подчеркивает русский символист.
Да и формально-содержательно многие лекции известного антропософа представляли собой полухудожественные произведения. Так, например, его лекция о сущности искусства, прочитанная в 1909 г. членам теософского общества, представляет собой некое неомифологическое сказание о происхождении искусств. Он начинает ее ярким изображением картины зимнего пейзажа на берегу моря в предзакатный час. Две женщины в этом пейзаже. Одна дрожит от холода, другая, не замечая его, созерцает зимний пейзаж и восклицает: «Как прекрасно вокруг!» Она чувствует, как тепло вливается в ее сердце от созерцания «внутренне величественной красоты морозного ландшафта». Женщины засыпают в этом пейзаже, и для одной из них сон может стать смертельным, замечает Штейнер. Из вечерней зари им ниспосылается вестник высших миров, который возвещает женщине, восхитившейся красотой пейзажа: «Ты искусство!»
Далее в состоянии астральной имагинации она принимает участие в мистерии созидания всех конкретных видов искусства. Ей поочередно являются «духовные образы», как правило, в абстрактных формах, которые не похожи ни на одну из форм земного мира. Они просят душу женщины слиться, соединиться с ними, в результате чего она превращается в «праобразы» того или иного искусства: танца, скульптуры, архитектуры, музыки, поэзии. Сами эти искусства в жизни людей стали достаточно бледными отражениями того, что имеет реальную и полную жизнь, согласно Штейнеру, только в мире «духовной имагинации». Проснувшись в каком-то совсем ином качестве творческого начала, женщина (Искусство) заметила, что ее подруга почти совсем окоченела от холода. И она принимается отхаживать ее и согревать теплом, приобретенным во время ночного путешествия в имагинативный мир. Здесь она поняла, что та другая женщина, почти замерзшая от того, что была не в состоянии «ничего пережить в духовном мире», – это «человеческая наука».
Теперь нетрудно представить, опираясь хотя бы на изложенное выше описание Белым своего переживания лекций создателя антропософии, как это мифологическое сказание, т. е. уже содержательно некоторая пьеска в лицах, было показано Штейнером своим слушателям, чтобы понять, какую высокую и активную роль в презентации его лекций играл собственно эстетический, или имагинативный, в его терминологии, момент.
Отсюда понятно, почему в своем восприятии лекций Штейнера Белый предстает нам одухотворенным эстетическим путешественником по планам и уровням духовного бытия, о которых не просто рассказывает учитель антропософии, но образно и как бы реально являет их слушателям (поднимает их до них), представая в их восприятии тем или иным персонажем почти мистериально напоминаемого (т. е. являемого) им события (в приведенном выше случае) священной истории. В тексте, который Штейнер прочитал (скорее сыграл, ибо «прочитал» здесь как-то не подходит) на Рождество 1912 года в Берлине, он в глазах Белого предстает то магом, являющим (воскрешающим) слушателям (скорее зрителям) древнюю мистерию, то пастухом, с умилением и любовью склонившимся над яслями с Младенцем, то самим этим беспомощным Младенцем и одновременном – почти Христом Вседержителем, Импульсом, поразившим Люцифера. Не случайно за немецким ICH («Я») самого Штейнера Белый склонен видеть монограмму I.CH., т. е. символ самого Иисуса Христа, а слова его, «с белым, белым, белым лицом», пышущие «пурпурным жаром», ощущать пронизанными самим Христом.
Столь ярко, эмоционально, я бы сказал, даже художественно написанная и мистически пережитая и истолкованная Белым картина своего восприятия образно и артистично представленного Штейнером события Рождества Христова может служить прекрасным примером для понимания метафизической сути эстетического опыта в целом, эстетического путешествия от чувственно воспринятого эстетического объекта к его духовным глубинам. При этом сам Белый ощущает за эстетической образностью (практически имагинацией) представления Штейнера еще и его инспирацию; он стремится показать, что сквозь словесную и артистическую образность родоначальника антропософии мощным потоком от сердца к сердцу струится духовная энергия вдохновения, воодушевления, внушения («суггестия» символистов): «Хочу сказать, чтобы твердо знали: говорил (Штейнер. – В. Б.) очень умные вещи о гнозисе и о Христе; это – известно; о том же, что делалось в сердцах, – не видевшие доктора не могут понять; я должен сказать: "Он был сердцем гораздо более, чем головою"… Он был – инспирация: не имагинация только! И слова о ХРИСТЕ – инспирации: сердечные мысли; перерождающие чувства еще больше, чем головы; как МЫСЛЬ живет в абстракциях, не будучи ими, так инспирация, будучи мыслью, – живет в чувствах; она менее всего – бесчувствица феноменологических мыслеплясок, способных угнать – куда Макар телят не гонял; и даже – мотивировать антропософски подобный угон. Доктор молчал о Христе – головой; и говорил СОЛНЦЕМ – СЕРДЦЕМ; слова его курсов о Христе, – выдохи: не кислород, а лишь угольная кислота, намекающая на процесс тайны жизни».
Усложненной художественной (!) образностью, характерной для Белого вообще, он стремится передать здесь то, что, как он хорошо понимает, не передается обычным философским дискурсом (бесчувствицей мыслеплясок). Центральным в этом образе для нас является «инспирация» – понятие, которым эстетика описывает глубинную сущность эстетического опыта (в изложенной выше лекции о происхождении искусств Штейнер полагает инспирацию – один из высших духов – в основу музыкального искусства). Метафизический смысл этого опыта и заключен во многом в понятии инспирации, обозначающем предельно высокое состояние творческого духа эстетического субъекта, в первую очередь творца, художника, но и субъекта восприятия – тоже – на высшей ступени эстетического восприятия, в созерцательно-экстатической фазе, характеризующейся понятиями эстетического наслаждения и катарсиса.
Белый как раз и пытается в данном образе показать, возможно, для поэта и не очень удачно, это состояние как передающееся «от сердца к сердцу», минуя голову. В этом, собственно, и заключается высший смысл эстетической коммуникации, хотя Белый размышляет, естественно, не о ней. Тем не менее и проповедник Штейнер предстает здесь талантливым драматургом и большим актером, и субъект его восприятия открыт именно к такому (не головному, а эмоционально-эстетическому) восприятию. Сердце понимает знание о Христе, выраженное художественно. Важно, что о духовной инспирации посредством художественных средств говорит здесь воспринимающий субъект, сам являющийся художником, творцом не головного, но «сердечного» знания, т. е. сам большой и талантливый инспиратор.