Страница 6 из 8
«Вот дело настоящее! – думал я, сбегая по ступенькам в подвал, где была раздевалка, и сбрасывая на ходу медицинский халат. – Быть хирургом, так вот сплеча дарить обреченному уйти на тот свет жизнь! Это вам не терапевтическая байда: „Выпейте горсть таблеток, а если не станет лучше, назначим горсть других!“»
Только сейчас я почувствовал, как давно начался этот день. Как тяжел больничный мир! Даже не верилось, что есть другой, что я сейчас выберусь на улицу, сяду в автобус, перееду мост, соединяющий новый, усеянный пятиэтажками город со старым, купеческим, проеду старинную его часть и окажусь дома, на самой окраине нашего города.
Напротив нашей улицы с разноцветными – зелеными, синими, бордовыми – домами поле; оно обрывается там, где начинаются глубоченные овраги, которые я излазил все до одного. Заканчивается улица (а наш дом четвертый от конца) тоже матерым оврагом. Весной дно его становится озером с заливным лугом, на который пастух Паша выгоняет стадо коров. Вдалеке, за густыми посадками смородины, виднеется аэродромное поле. Здесь воля, здесь мой дом.
II
Первой, кого я увидел в понедельник в отделении травмы, была Анна Акимовна, к которой я заглянул в процедурную.
– Ну, как новенькая? – нетерпеливо спросил я, едва поздоровавшись.
– Это какая новенькая?
– Ну… эта, со скальпированной раной… Александра Крылова!
– А-а, Сашура! Ничего себе новенькая! У нас после нее уже человек двадцать новеньких поступило!
– Сашура?
– Так ее родня называет. И Саша, и Шура сразу. Самая шустрая, говорят, всегда была. Так и прозвали.
– Ну как она?
– Молодец! Все терпит. Несладко ей сейчас, конечно…
Анна Акимовна бросила промытый шприц и иглу в стерилизатор.
– Я ей капельницу как раз поставила. Последишь? А то мне бегать туда-сюда, работы полно, уколов назначена уйма, одних внутривенных шестнадцать штук!
– Конечно, послежу!
Вообще-то сидеть возле больного и ждать, когда по капельке из бутылки выйдет весь раствор, было муторно, но мне не терпелось посмотреть на Александру.
– Какая палата?
– Семьдесят седьмая, последняя. Она там одна.
И я отправился. Постучав в дверь палаты и не дождавшись ответа, открыл дверь, вошел.
У левой стены стояла большая функциональная кровать с хорошо приподнятым головным концом. На ней лежала девушка с перевязанной головой. Я остановился у порога. Смуглое лицо ее с черными цыганскими глазами имело вид ужасно страдальческий. Она сжимала белые, бескровные губы и мучительно пыталась найти подходящее положение для своего тела.
Я поздоровался, ответ ее был больше похож на стон, но глаза и губы на секунду улыбнулись. Я вспомнил, как сидел около нее в пятницу. Знакомым на этом оживленном болью лице оставалась только повязка до самых глаз. Прямо воскресение из мертвых! Было здо́рово думать, что я вроде тоже был в бригаде Олега Ивановича, помогал, бегал по отделению с поручениями, приносил, подавал и потом дежурил около нее.
– Я в пятницу дежурил около тебя, – сказал я и присел рядом на стул.
– Что-то не помню. – Она медленно, с усилием выговорила каждое слово, словно одолевая его, и закрыла глаза.
Я решил больше не беспокоить ее и уставился на капельницу.
Дождавшись, когда раствор почти кончился, пошел к Анне Акимовне, взял тампон, смоченный спиртом, вернулся, сам вынул иглу из вены и отнес капельницу в процедурную.
С тех пор почти каждое утро я сидел по полтора-два часа около нее, следил за переливанием раствора, глюкозы или крови, смотря что назначал Олег Иванович. Он сам «вел» Крылову, как и все сложные случаи. На четвертый день, когда я помогал санитарке разместить нового больного с переломом голени, Сашуру повезли на первую перевязку скальпированной раны. На перевязку я не попал, но позже прочитал в истории болезни, что пришитый скальп приобрел цианотичный оттенок, холодный, и что отделяемого из ран нет.
Я довольно скоро сумел убедить Олега Ивановича, что мне очень надо видеть, как он оперирует, и присутствовал теперь на операциях и перевязках довольно часто; а еще выпросил разрешение присутствовать при пересадках кожи ожоговому больному Кудимову.
У Кудимова семьдесят процентов ожога, обугленный труп просто, но вытащил его Олег Иванович с того света, вытянул. Кудимов в машине ЗИЛ-55 горел, на нем нейлоновая рубашка расплавилась.
Когда его привезли к нам в травму, дежурил Валентин Григорьевич, и стал он по кусочку этот нейлон вместе с кожей срезать. Но тут подоспел Олег Иванович да как заорет: «Дура! Зачем?» И главное, почему-то «дура», а не «дурак». Приказал не трогать рубаху: пусть кожа вместе с нейлоном отомрет – так заживать легче будет.
Валентин Григорьевич на «дуру» обиделся, но Олег Иванович оказался прав. Заживление ожоговых ран в этом нейлоновом футляре лучше шло. Правда, на теле у Кудимова новая кожа в виде рубахи наросла, даже пуговки отпечатались, и складки, и швы. И не снять ему теперь вовеки эту рубаху… Но ведь это ерунда по сравнению с тем, что его ожидало с таким процентом ожога – кроме белых тапочек, ему уже ничего не светило.
Во время операций, на пересадках кожи и больших перевязках Олег Иванович всегда был в прекрасном расположении духа, шутил, разговаривал с больным или петь начинал, и я сам, не замечая как, тоже делался веселым и подхватывал его шутки.
– Знаешь ли ты, Кудимов, – задумчиво разглядывая освобожденные от бинтов ожоги на теле, серьезно говорит Олег Иванович, – что меня жениться на тебе заставляют?
– Это как? – улыбаясь непослушными губами, выговаривает Кудимов и на секунду забывает о боли.
– Да так. Когда тебя привезли с дороги, я ж всю ночь с тобой провожжахался. Утром прихожу, а жена говорит: «Где был? У тебя дежурство в восемь кончилось!»
– Я ей: так и так, говорю, с Кудимовым провожжахался.
– А она мне: «Вот на Кудимове и женись!» Я к ней и тем, и этим боком. А она все одно требует: «С кем вожжахался всю ночь, на том и женись». И в любовь мою не верит.
– Дак у меня жена есть, – словно сокрушаясь такой неудаче, растерянно отвечает Кудимов.
– Развестись придется, – участливо советует операционная сестра Ольга.
А тем временем пересадка небольшого участка кожи подходит к концу.
– На сегодня всё, – вытирая пот, говорит Олег Иванович. – Следующего везите.
Крупные ритмичные капли бодро прыгали из перевернутой бутылки в капельницу и, становясь тоненьким потоком, лились по системе стеклянных трубочек через иглу в кровь. Не так-то легко пролежать два часа с неподвижной рукой, особенно когда у тебя вторая в гипсе по самую шею, а все тело болит адской болью, но на мои жалостливые вопросы Сашура только улыбалась.
– Что ты, Саня! Раз болит, значит, живое. Как подумаю, что могла умереть, как вспомню про пятницу, которую не помню! – Сашура улыбалась по-цыгански, блестя глазами и невероятно белозубой на смуглом лице улыбкой. – Пускай болит!
Но тут же все лицо ее опять искажала гримаса боли.
Пока кровь разбавлялась очередным чудодейственным раствором, я сидел около Александры на самом краешке кровати и без умолку болтал. Пересказывал фильмы, книги, смешные истории, анекдоты. Сашура смеялась и сразу же морщилась от боли.
– Катится нолик по пустыне, – начинал я торжественно. – А навстречу ему другой нолик…
– Ой, перестань, – морщилась сквозь улыбку Сашура, – мне смеяться больно!
Она преодолевала свое почти неподвижное заточение в кровати с незаметным, смиренным терпением. И вот первая радость – правильно срасталась переломанная в нескольких местах рука. Перелома позвоночника не оказалось – был сильный ушиб, и Сашура уже могла, облокотившись на подушки, понемногу сидеть.
Но пришитый скальп приживаться не думал. Через неделю пошел такой некроз тканей! А через три недели кожа головы полностью омертвела. Олег Иванович постепенно удалял дряблые, безжизненные лоскутки кожи.