Страница 12 из 66
— Это правда, — протестует она, хватая коробку с едой и открывая ее. — Всякий раз, когда кто-то спрашивает меня, чем я занимаюсь, я отвечаю, что я твой ассистент, и они всегда такие «оу, профессор Голубые глазки, что за красавчик».
Я прищуриваю свои якобы знаменитые глаза:
— Черт возьми, перестань морочить мне голову.
Она смеется.
— Ладно, может это только я зову тебя профессор Голубые глазки. Про себя. Но гарантирую, если такие мысли у меня в голове, значит, они у всех. И у девушек и у парней.
Я стараюсь улыбаться, но это сложно, потому что, черт, это лестно. И не в хорошем смысле. Я польщен таким образом, каким не должен. Опять же, уже месяц я работаю с Наташей почти каждый день, и все больше осознаю, что чувствую много такого, что не должен.
— Прости, я смутила тебя? — спрашивает она, втягивая лапшу в рот. Она ест с наслаждением, без ограничений, просто ради чистого удовольствия и наслаждается каждым кусочком. Этот великолепный рот ...
Прекрати.
— Нет, нет, — говорю ей, пытаясь выбросить эти мысли из головы. Я тянусь за пивом и смотрю на дверь. Она открыта, как это обычно бывает, когда мы работаем вместе. Но, несмотря на то, что я уверен, что я делаю в своём кабинете - это мое личное дело – кажется, у каждого профессора здесь есть бутылка виски в столе - я не хочу раскачивать лодку. Я здесь всего лишь два года и люди болтливы.
Поднимаюсь и закрываю дверь. Щелчок защелки кажется ужасно громким в комнате. Я оборачиваюсь, и она с любопытством смотрит на меня.
— Хочешь немного уединения? — шутит она, но в ее голосе есть что-то такое, трель, которая говорит мне, что она, возможно, нервничает.
Я сажусь на место и поднимаю свое пиво.
— Не хочу, чтобы кто-то выговаривал мне за то, что я пью в своём кабинете, тем более с моей ассистенткой.
— Почему нет? — дерзко спрашивает она. — Слишком предосудительно?
Я натянуто улыбаюсь, отчётливо ощущая свое обручальное кольцо.
— Что-то в этом роде, — указываю на нее пивом и, хотя я начинаю сомневаться, что выпить с Наташей хорошая идея, говорю: — Теперь, давай выпьем за продуктивную пятницу.
Она быстро вытирает руки о джинсы, проглатывает еду и чокается со мной пивом.
— За дикую и безумную ночь.
Но, конечно, вещи не становятся дикими и сумасшедшими, не с нами. Мы работаем, по крайней мере, в течение первых двух часов: она на ноутбуке, листает книги и я на своём компьютере, печатая как сумасшедший, как я обычно делаю рядом с ней. Ее присутствие в моем кабинете величайший стимул для моей книги. Она практически моя муза.
Но, в конце концов, когда мы проглотили пиво и лапшу, и я вытащил бутылку шотландского виски из своего тайника в столе, работа практически замирает.
— Итак, — говорю я, откидываясь на спинку стула и кладя ноги на стол. — Ты никогда не рассказывала, какой ты была, когда росла. Средняя школа. Все это. Расскажи мне о Наташе.
Она делает глоток виски из бутылки и ставит ее обратно на стол. Затем откидывается на свой стул и кладёт ноги на стол, копируя меня. Я не могу не улыбнуться.
— Я расскажу тебе о себе, если ты сделаешь то же самое, — говорит она, лукаво глядя на меня.
— Идёт.
— Хорошо, — прочищая горло, говорит она. — Я выросла в Лос-Фелисе. Это в Лос-Анджелесе. Мой папа - француз и он женился на моей матери американке после моего рождения. Вообще-то я родилась во Франции, в Марселе, куда приезжала несколько лет назад. Довольно классное место. Я точно знаю, это был брак по необходимости потому что моя мама залетела. Абсолютно уверена, я последнее, чего она хотела, но все же. Обещаю, это не слезливая история. Мне все равно, хотела она меня или нет. Но я знаю, папа любил меня. Он был кинооператором.
— Ах, вот оно что, — говорю я. Теперь все становится понятно.
— Ага, и он заставлял меня смотреть очень много фильмов, когда я была маленькой. О-о-очень много. Всю классика. Всего Хичкока, Премингера. И много иностранных тоже. Он был помешан на Ингрид Бергман, — ее улыбка немного угасает и голос становится тише. — Так или иначе, он ушёл, когда мне было десять. Влюбился в молодую женщину. Может быть, он пытался подражать Роберто Росселлини, не знаю. Он вернулся во Францию. И моя мать стала матерью-одиночкой. Ей это не понравилось. Ее проблемы с самооценкой усилились, а все и так было уже довольно скверно. — Она качает головой, глаза смотрят вдаль. Вздыхает и хватает бутылку виски. — Моя мама весьма эксцентрична. Ты бы возненавидел ее. Иногда мне кажется, я сама ее ненавижу, но в основном мне ее жаль. Что ещё хуже.
— Думаю, я тебя понимаю, — наши отношения с моим братом Лакланом иногда шли по тому же пути.
— Знаешь, что мама говорила мне, когда я была моложе? — наклоняясь, говорит она. — Она имела обыкновение говорить, что лучше бы мне не быть красивее, чем она в ее возрасте. — Она закатывает глаза. — Я имею в виду, закладывала в меня чертов комплекс. В то же время, все, что она делала, это хвалила мои наряды, наряду с ежедневной критикой о том, как мне нужно похудеть.
— Тебе не надо худеть, — не могу не сказать я. — Ты идеальна такая, какая есть.
Она посылает мне одну из этих ироничных, смущённых улыбок, которая говорит мне, что она не верит мне.
— Затем в последних классах школы я присоединилась к команде по бегу, и начала терять вес. Она притащила меня в модельный бизнес, затем было актерское мастерство. Играть было весело, модельный бизнес же был скучным, а когда бег закончился и я выпустилась, вес пополз обратно. Хочу сказать, я никогда не была толстой. Я была примерно такой, как сейчас. Но грудь и задница с бёдрами как у слона не модельный типаж. Да и для актрисы такая фигура не очень, если уж на то пошло, если только ты не получишь работу в «Безумцах». Не важно, что я делала, ее это не устраивало. Когда я была худее, она ревновала, когда я снова стала обычной, она находила способ намекнуть, что я толстая.
Какая ведьма, - думаю я про себя, чувствуя необходимость защитить ее. То, что я сказал ей, правда. Я нахожу ее совершенной, по крайней мере, в моих глазах. У нее действительно есть округлости, и она не худая, но у нее узкая талия, и ее попка идеальна, а ее глаза угрожают увести меня куда-нибудь. В какое-то новое и очень красивое место.
Вспышки жара и вины соревнуются друг с другом. Я делаю глубокий вдох и заставляю себя подумать о другом.
— Твоя мать снова вышла замуж? — спрашиваю я.
Она начинает вертеть бутылку виски на столе.
— Нет. Но она пыталась. Она не может быть одна, в принципе, очередная ее фишка. У неё в жизни всегда есть мужчина, обычно какой-нибудь придурок. Когда они обманывают ее или бросают, как они всегда делают, потому что, какой человек захочет быть на втором месте после ее любования собой, она сразу же начинает новые отношения. На самом деле, не думаю, что когда-либо видела ее без пары больше чем пару недель. — Она вздыхает, сдувая прядь темно-каштановых волос с лица, и смотрит в потолок. — Боже, как же хочется покурить.
Я стучу по столу.
— У меня есть сигара.
Она приободряется.
— Правда? Хочешь разделить ее со мной?
Я улыбаюсь. На мой последний день рождения Лаклан подарил мне коробку сигар, и я обычно курю их по особым случаям с ним или с отцом, хотя у меня и лежит парочка в столе. Было бы хорошо поделиться с ней.
— Ты уверена?
— Ага, — говорит она. — Я курила их пару раз с папой в Марселе.
— Ты производишь впечатление разносторонней личности, — говорю я, открывая ящик. — Женщина мира.
— Я достаю коробку и выбираю парочку, нюхая их и проверяя на сухость. Когда выбираю одну, начинаю рыться в поисках зажигалки.
— У меня есть, — говорит она, засовывая руку в карман джинс и вытаскивая Зиппо. Я вопросительно смотрю на нее, она пожимает плечами, лениво улыбаясь. — Женщина мира всегда должна быть готова.
Она бросает зажигалку мне, я ловлю ее одной рукой. И гордо усмехаюсь своему достижению, радуясь, что не упал со стула, пытаясь произвести на нее впечатление.