Страница 11 из 16
– Дело в том, что я не могу вернуться… – почти шепотом произнес Боря. – Потому что… В общем, мой отец совсем не тот человек, за которого я его принимал…
Исаков надолго замолчал. Саня молчал тоже – не перебивал.
– Он сказал, что хватит донкихотствовать…
«Хватит донкихотствовать! – сказал Исаков-старший Исакову-младшему. – На рожон лезут глупцы и психи. А умные и сильные имеют выдержку. Они молчат и делают свое дело. Ты понимаешь меня, Борис? Они живут без болтовни, без криков о справедливости. И без высоких слов. Высокие слова – это для публики, запомни».
Они шли по вечереющей улице. Шли из школы, где Лола Игнатьевна коротко и отчетливо проинформировала Якова Львовича о том, что сын его склонен к дерзости и высокомерию и оказывает на одноклассников дурное влияние, а это, несмотря на блестящие способности сына, кончится плохо.
«Я не буду вам говорить, что я об этом думаю, – сказала Лола Игнатьевна, я просто в деталях расскажу несколько его выходок, и вы сами поймете, что мальчик ваш – на опасном пути».
Яков Львович внимательно выслушал все, что ему рассказали, поблагодарил, печально качая красиво седеющей головой, и теперь они гуляли по улицам – высокий, статный мужчина и длинный, на голову выше отца, юноша…
«Зачем тебе это нужно?» – с неодобрением спросил Исаков-старший.
«Но ведь ты сам всегда говорил, что человек должен быть порядочным…»
«Во-первых, до определенного предела, – нахмурился Исаков-старший, – за которым порядочность больше похожа на глупость…»
«Ты мне раньше этого не говорил…» – удивленно перебил Исаков-младший.
«Раньше ты был ребенком, и из-за этих твоих дурацких разговоров у тебя не было неприятностей. Не было именно в силу того, что ты – ребенок и никто к твоим словам всерьез не относился. А теперь ты вырос, и это надо учитывать».
«Значит, говорить то, что хочешь, можно только тогда, когда к твоим словам всерьез не относятся?»
«Не иронизируй, – поморщился Исаков-старший. – Дело серьезное. Честно говоря, я давно уже не одобряю твое пристрастие к ораторской деятельности. К чему это? Что это может изменить? Чего ты хочешь?»
«Справедливости!»
Исаков-старший хмыкнул.
«Ты ведь неглупый человек, Боря. Пора бы уже понять, что жизнь штука сложная, и движут ею вовсе не законы добра и справедливости. Есть законы посерьезней…»
«Ты мне раньше этого не говорил…» – упрямо повторил Исаков-младший уже с отчаянием.
Ему хотелось, чтобы отец и теперь не говорил ему этого, потому что ему стало вдруг тоскливо и неуютно: изменилось все как-то вокруг… Дома, что ли, скособочились на родной улице или небо стало ниже в мире, где, оказывается, не в добре и справедливости было дело… И это отец ему говорил, самый главный человек, самый умный, все на свете знающий и понимающий…
«Как ты можешь? – растерянно сказал Исаков-младший. – Что ты говоришь?! Ты – человек искусства!.. Ты что, меня разыгрываешь?»
Ах, как славно было бы, если бы отец вдруг рассмеялся и сказал: «Конечно! А ты что, поверил?»
«Искусство! – усмехнулся Исаков-старший. – Ты книжек начитался, Боря. Искусство – это искусство, а жизнь – это жизнь, их ни в коем случае не надо путать, ты что, еще не понял?»
«Но ты же всегда…»
«Оставь! – сморщился, как от зубной боли, Исаков-старший. – Да, говорил! Потому что всему свое время. Моральные законы надо усвоить, чтобы потом уметь грамотно через них перешагивать. Я надеялся, что с возрастом ты сам поймешь, что к чему… А ты еще не дорос, оказывается! Поверь, мне больно разбивать твои иллюзии, но нельзя всю жизнь оставаться ребенком. Донкихотство твое нелепо и опасно. И слава богу, что у вас в школе такой умный завуч! Тебе через год поступать. Или ты думаешь, что в институте подобная борьба за справедливость сойдет тебе с рук? Или ты хочешь стать неудачником?»
«Плевал я!» – крикнул Исаков-младший.
«Это что-то новенькое… – насторожился Исаков-старший. – Ты, кажется, собирался стать кинорежиссером. Что, передумал?»
«А для этого обязательно сначала стать подлецом?» – запальчиво спросил Исаков-младший.
Ему хотелось, чтоб отец обиделся, опомнился, закричал, что не надо гипербол, он совсем не то имел в виду…
«Если тебя интересует мое мнение, – сухо сказал Исаков-старший, – то лучше быть подлецом, чем неудачником. Запомни: подлец – понятие относительное, а неудачник – всегда неудачник…»
«А ты?.. – с отчаянием спросил Исаков-младший, начиная кого-то ненавидеть. – Ты… удачлив?»
Исаков-старший остановился посреди улицы, будто на стену наткнулся, и взглянул сыну в лицо.
«Да, – медленно сказал он, – я удачлив. – И от моих удач тебе тоже кое-что перепадает… Ты не замечал?»
Исакову-младшему в мгновение стало жарко. «Вот он какой, вот, значит, как… – с отчаянием думал он, слушая про дорогие шмотки, поездку в Америку, каникулы за границей, крутой ноутбук и не менее крутой айфон; немалые карманные деньги, которые он просил и ему давали, тоже были упомянуты. – Он, значит, все подсчитывал…»
«Всё! Хватит! – перебил Боря. – Больше мне от тебя ничего не надо!»
«На два тона ниже, – посоветовал Исаков-старший, – соседям совсем не обязательно вникать в суть наших разногласий…»
Они уже входили в подъезд.
«Романтик! Давай-давай, попробуй пожить в соответствии со своими высокими идеалами! Кончишь школу, поступишь в какой-нибудь затрапезный институт! Или сразу – в ПТУ! Это даже сейчас можно, давай! В армию сходи, кстати! Поживи, как все, идеалист паршивый!»
«И поживу!»
«Поживи-поживи! Я думал, ты умнее!»
«Значит, ошибался, – огрызнулся Исаков-младший».
«Бывает, – зло кивнул Исаков-старший. – Только надолго ли тебя хватит?»
«Не волнуйся, – не глядя на отца, пробормотал Боря. – Меня на всю жизнь хватит!»
Вот что произошло вчера вечером…
– В ПТУ я вчера был… – хмуро сказал Боря. – Там набор уже кончен… А домой все равно не вернусь…
– Знаешь что, – отозвался Саня, – а ты живи у нас…
Сразу после первого урока к Александру Арсеньевичу подошла англичанка, преподававшая в его классе. Он улыбнулся ей как можно обаятельней, потому что догадался: жаловаться будет. Англичанка от улыбки, однако, не смягчилась и посмотрела на Александра Арсеньевича так, будто подозревала, что он заодно со своими учениками.
– Ваш класс совершенно распоясался!
Саня уже постиг, что в таких случаях лучше не перебивать, а внимательно слушать все, что скажут, и при этом выражать на лице полнейшее согласие и даже некоторое возмущение своими учениками. Этому его научил Аристотель, хотя сам данной тактики не придерживался и за учеников своих заступался.
– Урок невозможно вести! – жаловалась англичанка. – Мяукают, гавкают! Не класс, а зверинец. Исупов как с цепи сорвался, это же отпетый хулиган какой-то! Вы разберитесь, этого так оставлять нельзя!
Александр Арсеньевич выразил на лице своем все, что положено, и пошел разбираться.
Родной шестой «Б», вместо того чтобы носиться по коридору, толпился в классе.
– Доброе утро! – сурово сказал Александр Арсеньевич нарушителям. – Кто мяукал?
– Вот он… – Вова Васильев с готовностью вытащил из парты худого рыжего котенка.
Рыжий взглянул на учителя желтыми глазами и в подтверждение Вовиных слов горестно мяукнул.
– Я его у школы нашел…
– Миленький, правда? – зашумели девочки, потянувшись к рыжему. – Сан Сенич, глядите, какой хорошенький!
– Ну не хапайтесь, не хапайтесь! – загородил рыжего Адыев. – И так всего затискали!
– Он есть хочет! – жалостливо сказала толстая и добрая Курбатова.
– Вот и отдай ему свою колбасу!
– Я уже отдала, а он все равно хочет… Он на уроке всего два раза и мяукнул-то, а она сразу раскричалась!
– Не сразу, – уточнил Адыев. – В первый раз она только спросила, кто хулиганит. А Вовка говорит: «Я».
– А что мне было делать?