Град Ярославль

— Да ведаю, ведаю, Яков Петрович, суетиться не надо, но и мешкать у нас времени нет.

— Уж как заладится, воевода. Ты уж прости.

Яков Дубинка слыл известнейшим пушкарем московского Пушечного двора, что стоял на улице Неглинки и выходил на Рождественку. Более тридцати лет проработал Дубинка на Пушечном дворе, обучив своему мастерству многих учеников, и создал целую школу литейного дела. Это он отлил такое замечательное орудие, как пушка «Троил», весившая четыреста два пуда.

Царь Иван Грозный наградил знаменитого пушкаря шубой со своих царских плеч и увеличил жалованье вдвое. Когда на Москве заявились ляхи, Яков Дубинка не захотел им служить и ушел в Устюжну, которая славилась колокольными и котельными мастерами, а когда Кузьма Минин позвал из Устюжны литейных мастеров, то они пришли в Нижний во главе с Дубинкой.

На сей раз плотничья артель Первушки не валила красную кондовую сосну: в том не было надобности, ибо временный Пушечный двор не требовал основательного сооружения. Князь Пожарский сказал, что через месяц-другой ополчение должно выйти из Ярославля, а посему для литейного двора возводилось легкое строение с высокой кровлей, обшитой снизу легкой жестью, дабы искры, исходящие из печей, не подожгли потолочное покрытие. Можно бы кровлю и не ладить, если бы не дожди, перепадавшие почти каждую неделю.

Когда выдавалась свободная минута, Первушка непременно подходил к литцам и с неуемным любопытством наблюдал за их работой. Тяжкое это было дело! От литейных ям исходила нестерпимая жара и едкий дым расплавленного металла. Привлекали внимание громадные клинчатые мехи, которые при нажиме на верхнюю пластину издавали такой пронзительный свист, что уши закладывало.

— Посильней Соловья-Разбойника. Откуда такой свист?

— А ты приглядись, паря. Зришь в пластине отверстия? Они изготовлены для того, дабы через них воздух вырывался. От того и свист.

— Дозволь за мехи встать, Яков Петрович.

— Аль не настучался топором? Встань, но тут немалая силушка нужна.

Мехи приводились в движение руками работных людей и особым вращающимся колесом. Первушка надолго припадал к мехам, пока его не останавливал Дубинка.

— Буде, паря. Пуп надорвешь.

Мастер, приглядевшись к любознательному древоделу, как-то изронил:

— А ты, детинушка, умеешь не только топором тюкать. Видел, как ты Спаса Обыденного ставил. Чую, душа у тебя ко многим ремеслам тянется.

— Как угадал, Петрович?

— Нагляделся я за свою жизнь на молодших. Один — и за год дело не уразумеет, а другой все на лету схватывает. Тебя хоть сейчас к плавильной печи ставь. Никак, душа у тебя зело пытливая.

Поздними вечерами, когда работа прекращалась, и когда наплывал с Которсли зыбкий, молочно-белый туман, литцы усаживались вокруг котелков с рыбьей ухой. К ним и Первушка присоединялся. Он-то и снабжал мастеров свежей рыбой, вынимая ее из верш и мереж, искусно поставленных в излюбленных местах известного рыбаря Анисима Васильева.

Хлебая деревянной ложкой душистое варево, сдобренное перцем, луком и зеленым укропом, Первушка все поглядывал на храмы Спасского монастыря.

Тих был закатный вечер на Которосли. Солнце давно уже завалилось за глухой темно-зеленый лес. Изгибистая, дремотная река подернулась мелкой рябью; покойна была Которосль, лишь изредка оглашаемая игривой плещущейся рыбой. А белесый туман все нарастал, ширился, обволакивая берега реки и надвигаясь на белокаменную обитель, маячившую в полуверсте.

Глава 10

ПОКУШЕНИЕ

Ивану Заруцкому не давало покоя Ярославское ополчение. Все его потуги причинить поруху Земской рати были обречены на провал. Пожарский вытеснил казаков из многих городов, и теперь его власть излилась на огромную территорию. Все меньше и меньше оставалось подвластных Заруцкому волостей и уездов. Его поредевшие подмосковные таборы оставались единственным оплотом, да и тот висел на волоске, ибо казакам уже осточертело длительное топтание на одном месте, а разбойные набеги на окрестные волости не приносили желаемых результатов, ибо грабить уже было нечего.

Заметался Иван Мартынович! Его ждал бесславный конец. Однажды ночью его воспламенила неожиданная мысль. Надо устранить Пожарского! И тогда, тогда все поправимо. Во главе Ярославского ополчения встанет Дмитрий Черкасский, а с ним всегда можно столковаться. Сей боярин не откажется от помощи Заруцкого, и они оба войдут в Москву. Победителями! Освободителями Первопрестольной, в которой обоих ждут небывалые почести. Господи, да это же спасительная мысль!

Едва утро занялось, как перед Заруцким предстали казаки Стенька и Обрезка, с которыми он пришел еще с Дона и которые стали его самыми надежными телохранителями.

— Вот что, казаки. Надлежит вам проникнуть в Ярославль и найти смоленского дворянина Ивана Доводчикова. Он меня хорошо ведает и готов выполнить любую мою просьбу. Скажите ему: надо устранить князя Пожарского. Доводчикову будет за то боярский чин и вотчина в тысячу мужиков, а вы, когда я буду на Москве близ царского трона, будете пожалованы в дворяне с людными поместьями. Денег вам на ярославское дело не пожалею, но чтоб ни алтына на гульбу не потратили. Всё уразумели?

Казаки, люди ушлые, к любой кровавой работе свычные, мотнули чубатыми головами.

— Уразумели, батька.

— В Ярославль войдете не таясь. Бежали, мол, от Заруцкого. Ныне в Ярославль немало казаков переметнулось. Во всем на Ивана Доводчикова положитесь.

Доводчиков воспринял слова Стеньки и Обрезки без всякого замешательства, а посему охотно взялся за исполнение плана Заруцкого.

— Большой сложности не вижу, казаки. Вам самим не доведется даже за ножи браться. В хоромах Пожарского живет челядинец Семка Хвалов. Сам он из Рязани. Сумел втереться в доверие к Пожарскому и тот взял его к себе прислуживать в хоромах.

— Как втерся-то? — спросил Обрезка.

— Казанской сиротой прикинулся. Отца и братьев-де ляхи посекли, сестру — обесчестили и в колодезь кинули, а хату спалили. Он же, Семка, остался сир и убог, от горя и голода хоть в петлю полезай. Вот и пожалел хитреца и пройдоху наш добряк Пожарский. А Семка человек вороватый, за большие деньги мать родную зарежет. Подружитесь с ним да потолкуйте сторожко, опосля мне обо все поведайте.

Вскоре казаки поведали, что Семка согласился ночью зарезать Пожарского, но затребовал сто рублей.

— Губа не дура, — крутанул шишковатой головой Доводчиков. — Но дело тех денег стоит.

Получив огромные деньги, Семка и не подумал убивать своего господина. Маленький, щупловатый, с куцой бородкой и бегающими, плутоватыми глазами, он уносился в своих грезах в заоблачную высь. «Надо еще мзду запросить, рублей двести серебром. Красный терем поставлю, богатую суженую найду, слуг заведу и заживу припеваючи. А на Пожарского и засапожного ножа не понадобится. Дело опасное. Могут изловить и на дыбу подвесить. Надо похитрее дело обстряпать. Пусть казаки отравного зелья добудут. Митрий Михайлыч любит на ночь чарку вина испить, и сонного зелья в него добавляет. Сон-то у него совсем никудышный. А винца ему из братины постельничий наливает. На него и подозрение падет.

Умысел Семки по нраву пришелся Стеньке и Обрезке, но Хвалов заломил еще двести рублей.

— Спятил, Семка. Нет у нас таких деньжищ.

— Тогда сами князя кончайте.

Семка в хоромы ушел, а казаки зачесали затылки. Надо к Доводчикову идти, только он мог отдать новое распоряжение. О дворянине ничего Семке не сказывали, ибо тот строго настрого наказал:

— Даже под пыткой мое имя не называть!

Доводчиков хоть и разгневался на Семку, но все же двести рублей выложил.

— И чтоб сегодняшней ночью Пожарского не стало!

Получив отравное зелье и сказочные деньги, Семка клятвенно посулил прикончить своего господина, даже нательный крест поцеловал.

Доводчиков утром приготовил резвых коней, на них должны были отправиться к Заруцкому Стенька и Обрезка, но утром Дмитрий Пожарский в добром здравии вышел из хором и направился к Пушечному двору.