Страница 7 из 20
Приказчик Ширяй взмахнул рукой, и мужики громогласно закричали:
— Слава, воеводе!
— Слава!
— Слава!
Курбский приосанился. Вот она всенародная любовь. Сколь громких побед он одержал над ворогами. Ныне он самый блестящий воевода на Руси. Слава о нем по всем городам и весям прокатилась.
Неторопко переждав ликующие кличи, Андрей Михайлович поднял руку и произнес:
— Благодарствую, мужики. Пришлось потрудиться во славу Отечества. А как вы тут барщину и оброки несли?
К князю кинулся, было, Ширяй, но Курбский остановил его движением руки.
— Не к тебе слово мое, приказчик. От народа жду ответа. Истинную правду сказывайте, мужики.
Перед князем оказался Слота, уважаемый селом человек. Поклонился и степенно молвил:
— Все твои нивы, князь и боярин, добротно засеяны. Оброки справно несем, в долгах не ходим. Всё, про каждого мужика, в оброчной книге записано.
— А как приказчик? Не было ли от него миру пагубы? Смело сказывай! Ничего не таи.
— Село — не Москва, князь и боярин. Здесь всяк человечишко на виду. Нынешний приказчик никого не притеснял. Слово держит.
Слота покосился на мужиков, и ухмылка загуляла на его лице.
— Свиней-то пасти ему — срамотища.
Курбский рассмеялся, а затем и мужики грянули от смеха. Ай да Слота! Смел, однако. На всем миру вякнул. Ширяй может припомнить сей глум, ударить исподтишка.
— Ну что ж, благодарствую, мужики, за радение. А вечером, после изделья, всех зову на княжеский двор. Не грех и чарочкой нашу встречу отметить.
В воздух полетели мужичьи колпаки и шапки. Как тут не взыграться русской душе?!
— Слава!
— Слава, князю!
Глава 7
ГОРДЫНЯ КУРБСКОГО
Вечером на княжеский двор пришли только одни парни и мужики. Женщинам (строг обычай!) на пиры ходить не дозволялось.
Для Иванки всё было в диковинку: и торжественная встреча князя, и его, сверкающий золотом, серебром и жемчугами наряд, и его повадка толковать с народом, и его многочисленная свита, облаченная в яркие, цветные кафтаны.
Да вот и само застолье с богатым угощением могло Иванке только во сне погрезиться. Каких только яств и питий на столах не было! И для кого? Для людишек подлого звания, смердов! И впрямь диковинный князь.
А князь, тем временем, оставшись в одной белой рубахе, расшитой по косому вороту и подолу серебряными травами, сидел за столом с собинным другом Василием Темккиным-Ростовским.
Потягивали фряжское[44] вино из золотых кубков, закусывали и тихо беседовали.
— Улежно у тебя в вотчине, Андрей Михайлович. Всюду бы так.
— Пока, слава Богу, грех жаловаться. Да и у тебя, поди, Василий Юрьевич, в ростовской вотчине урядливо.
— Был на Москве приказчик. Ничего худого не сказывал.
— А всё от чего? Мы — знатные люди, потомки удельных князей. У нас испокон веков крестьянин на земле сидел, ведая, что не обнищает и с сумой Христа ради не пойдет.
Андрей Михайлович давно водил дружбу с Темкиным-Ростовским. Родовитый! Княжеский род происходил от князя Ивана Ивановича Ростовского — потомка Рюрика в девятнадцатом колен — по прозвищу Темка, отменного воеводы погибшего в сече с литовцами на Днепре в 1516 году. Сын его, Юрий Иванович, сидел ныне воеводой в самой Казани. То ль не почетное назначение?
— От удельных не пойдет, — кивнул Василий Юрьевич.
— А царь наш, — понизив голос и оглянувшись на дверь, позади коей наверняка находился доверенный холоп Васька Шибанов, сторожко заговорил Андрей Михайлович, — под корень надумал все бывшие уделы порушить. Они ему, как кость в горле.
Смелые, дерзкие слова произнес Курбский, но Темкина он не опасался: тот, как и Андрей Михайлович, давно уже недоволен начавшимися преобразованиями царя.
— Истинно. Когда это было, что бывшие слуги удельных князей, худородные дворянишки, заносятся в «Избранную тысячу» лучших людей государства.
— И не только заносятся, Василий Юрьевич, но и получают высшие чины в новых приказах, оттесняя высокие роды. Посольский дьяк, Разрядный дьяк[45], дьяк приказа Тайных дел… Царь называет их «Думными» людьми, и те уже заседают в Боярской думе, поучают нас, как делами управлять. То ль не оскорбительно? Чует сердце: еще год-два — и царь начнет избавляться от бояр.
— Он уже сейчас во всем полагается на дворянское войско. Но где земель на такую ораву набраться?
— Наши уделы начнет зорить. Уделы! Князей — псу под хвост, а земли их — дворянишкам.
— Да неужели может такое статься, Андрей Михайлович?
— Еще как может, Василий Юрьевич. Ты еще не ведаешь, что взбрело в голову царя Ивана. Создать кроме земщины — опричнину. Да, да! Так она и будет называться.
— Да в чем суть ее?
— А в том, Василий Юрьевич, что вся опричная земля целиком будет принадлежать худородным людишкам. Войдут в нее и Ярославские и Ростовские уделы.
— А коль мы того не захотим, Андрей Михайлович? Земли наши от дедов и прадедов.
— А плевать царю! — вскипел Курбский. — Плевать ему на удельную Русь и стародавние порядки. Коль добром вотчину не отдашь, опричники тебя метлой выметут, а того хуже — и голову под саблю.
— Не чересчур ли, Андрей Михайлович? Мало ли что царю в голову втемяшится. Чай, во хмелю сие брякнул. Неужели царь не понимает, что ему придется со всем боярством бороться. Да тут такие роды поднимутся!
— В здравом рассудке был, Василий Юрьевич. Позвал к себе худородного Ивашку Пересветова[46] и держал с ним совет, как державу переустроить. Но царские палаты хоть и крепки и непроницаемы, но всегда любопытные уши имеют. Весь разговор с Ивашкой мне был передан. Имя его пока не назову, слово дал.
— И настаивать не хочу, Андрей Михайлович. На одно лишь уповаю, дабы забыл царь о своей бессердечной задумке. Поднимать руку на боярство — горячо обжечься. Бояре были, есть и будут!
— Твоими бы устами, Василий Юрьевич, — раздумчиво произнес Курбский.
Помолчали. За косящатыми окнами[47] доносилось веселое разноголосье. Пировала Курба, князя восхваляла.
— Тебе-то, Андрей Михайлович, нечего опасаться. Царь тебя как никого чтит. За победы твои, за светлый ум, за книжное пристрастие, за знание Священного Писания[48] и чужеземных языков. А кто из бояр имеет такую громадную библиотеку, кто больше тебя ведает историю церкви и Византии? И близко никого не поставишь. Не зря ж любит тебя царь.
Курбскому приятны были слова Темкина. Свою славу он добывал не только саблей. Его книжными познаниями восхищались даже чужеземцы. И он не чурался гордиться своей образованностью, коя порой захлестывала его, переходя в заносчивость и высокомерие.
— Любит?.. Иван Васильевич во многих души не чаял. А где теперь они? Вот так-то, Василий Юрьевич. Любовь царская приходит и уходит. Государь чересчур подозрителен, и прозорливости ему не занимать. Как-то я подумал — не худо бы сплотить всех ростовских и ярославских князей и выделить Ярославль в особое княжество, а Иван — дивны дела твои Господи! — на другой же день посмеялся: «На Ярославле хочешь государити?». И как моя крамольная и безумная мысль могла до него дойти?! Разве что во сне вслух выразился.
— И что ты ответил?
— Шутишь, — говорю, — великий государь.
— Шучу, шучу, Андрюша, — но глаза его холодком блеснули.
— А мысль твоя не такая уж и безумная, Андрей Михайлович. Ныне град Ярославль один из богатых и сильнейших. Все торговые пути к нему сходятся. Центр земли Русской. Вполне новым стольным градом может стать.
— Царь бы тебя послушал. Был знатный князь Темкин-Ростовский — и нет его. Тело собаки рвут, а головушка на коле.
— Типун тебе на язык, Андрей Михайлович.
44
Фряжское — дорогое итальянское вино.
45
Разрядный дьяк — возглавлял приказ, занимавшийся военными делами страны.
46
Пересветов Иван Семенович — русский публицист, дворянин, служил в Литве; в 1539 году выехал в Россию. В 1549 передал Ивану IV свои сочинения. Выступал за укрепление самодержавия, военную реформу, присоединение Казанского ханства и др.
47
Косящетое окно — окно с рамой и, следовательно, со вставленными косяками (в отличие от более первобытного, «волокового», просто прорубленного и задвигавшегося доской).
48
Священное Писание — Библия.