Страница 5 из 20
Опечаленная Сусанна всё удивлялась: добрыми оказались хозяева избы. И мужа похоронили честь по чести, и поминки справили. А ведь совсем чужие люди.
— Ты, Сусанна, не исходи слезами, — успокаивал Слота. — Погорюй маленько — и буде. Кручина иссушит в лучину. А тебе еще, как погляжу, жить да жить. Да и сын у тебя, кажись, славный парень. Чисто дубок. Теперь ему быть в отчее место. Ему и с приказчиком князя все дела вершить. Князь-то на Москве близ самого царя ходит. Авось летом в Курбу пожалует. Важный барин!
— Мужиков не слишком ярмит?
— Да я бы не сказал, паря. Не с руки ему из мужика соки выжимать. Он у нас с особинкой.
— Может, поведаешь, Слота?
— Поведаю, но чуть погодя. А ныне пора вам почивать… Мать, ты с Сусанной на печи укладывайся, а ты, Иванка — на лавке.
Вскоре хозяин избы задул сальную свечу в железном шандане[35].
Глава 5
СЛОТА, СЫН ЗАХАРЬЕВ
Княжий приказчик Амос Ширяй, сухотелый, горбоносый, с пытливыми прищурами глазами, не встречал Иванку с распростертыми объятиями. Говорил деловито и сухо:
— В изделье не откажу, но избы для тебя у меня, Ивашка, нет. Из нашей вотчины мужики не бегут, а поелику все дома заняты. Коль силенка в руках есть — сам избу срубишь. Сам и дерева в лесу подсекай, а коль подмоги запросишь, мужикам кланяйся. Есть деньга на подмогу?
— Два алтына[36], Амос Федотыч.
— Не густо, Ивашка. На такую калиту избу не срубишь. Но пропасть тебе не дам. Наш князь милостив. Помогу тебе деньжонками от его имени. Лошадь, чу, у тебя водится, а коровенку выдам из хозяйского стада. Холь, уберегай, сметаной и молоком пользуйся, но половину на господский двор неси. Таков порядок. На два года льготу получишь. Обживайся, пользуйся господским сенокосными и лесными угодьями да рыбными ловами. Но коль медок и рыбки добудешь — сызнова половину на господский двор. И чтоб никакого обмана. У меня тут доглядчиков хватает. Не обеднеешь. Семьи у тебя, почитай, нет, голодовать с матерью не доведется.
— А как с землицей, Амос Федотыч?
— Будет и землица. Но дабы заиметь тебе пашню в трех полях, надо зело погорбатиться. Добрые земли давно мужиками заняты. Но за околицей разросся осинник. Очищай, выжигай, корчуй. На то тебе и два года дадены. Хлебушек даром не дается. Пот на спине — так и хлеб на столе. Коль по нутру мои слова — за порядную сядем, а коль не по нраву — ступай дале с Богом.
— Остаюсь, Амос Федотыч.
Предложения Ширяя выглядели не такими уж и обременительными. Одно худо — жить пока негде. Мать на улице не оставишь, да и Буланку надо во двор заводить, поить, овса в торбу кидать. (Старая Буланка давно пала, но оставила жеребенка, коего и назвали тем же именем).
Но Слота опять удивил:
— Не тужи, Иванка. Не взяла бы лихота — не возьмет теснота. Как-нибудь разместимся.
— Да у тебя детишек полна изба, — молвила Сусанна.
— Да уж огольцов хватает, — крякнул Слота и с улыбкой глянул на жену Маланью, молодую бабу с округлым румяным лицом. — Одних парнюков шестеро. Силища! Годы стрелой летят. Подрастут — великое подспорье отцу. Да и тебе, Иванка, пора семьей обзавестись. Красных девок на селе с избытком.
У Иванки порозовели щеки. О девках он как-то и не задумывался. Да и когда о них думать, когда работы — не покладая рук.
Заметив смущение парня, Слота перевел разговор:
— С чего полагаешь начинать? С избы, аль с корчевки леса?
— С избы, Слота.
— Пожалуй, и так. А приходилось верное древо рубить?
— С отцом. Я от него многое перенял. Мудреное это дело.
Иванка хоть и носил на крученом гайтане[37] медный крест, но, как каждый русский человек, был полон языческих суеверий. Ведал он, что срубить дерево — что человека убить, ибо каждый мужик ведает, что из дерева были сотворены самые первые люди. И другое известно: праведные старики, на закате дней превращаются богами в деревья. Мыслимо ли замахнуться на них топором. А сколько «священных» рощ на Руси, где даже веточку нельзя сломить!
Никогда бы не решился Иванка срубить дерево, выросшее на могиле, ибо в него переселилась душа человека. Нельзя валить и скрипучие деревья, поелику в них плачут души замученных людей, и тот, кто лишит их пристанища, наверняка занедужит, а то и вовсе преставится.
В тот же день Иванка отправился в лес выбирать «добрые» дерева. А Сусанна, ничего не сказав сыну, пошла глянуть осинник, кой разросся за околицей. Вздохнула: некоторые места были далеко не мелколесьем. Целый ряд осин был толщиной в две мужичьи ладони. Помашешь топором! Тяжкое это дело! Но лучшее время для вырубки уходит. Добро, еще морозец стоит.
Зимой, в морозы куда легче рубить сонное, мертвое дерево. Вершины же и сучья надо свалить на пни, дабы их выжечь. Огонь хоть и прожорлив, но в земле ему ходу нет. Бери тяжелый топор и вырубай коренья. Но подчистую всё не выкорчуешь.
Весной соха-матушка так и цепляется за корни. Руки в кровавых мозолях, но в косовицу хлебов огнище тебя отблагодарит. Не год, и не два оно будет кормить семью. После пала прогретые огнем и добротно сдобренные золой поля щедро одарят тебя и ржицей, и усатым ячменем, и остистым овсом. Не глядеть на пустые горшки, не сидеть голодом. С житом! На всю долгую зиму его хватит и на посев огнища останется, если барин сусеки не выгребет.
Зимой в избе тепло. Сусанна обычно чешет кудель и прядет нитки, а то примется разбирать овечью шерсть, из коей плетут на веретенах нити для вязанья телогреек, варежек, носков, теплой одежки.
А из шерсти, что похуже, Оська, валял теплые сапоги, плел гужи из сыромятных ремней. А затем принимался сучить пленки из конского волоса, дабы приспособить небольшие лучки на лесную птицу. Он умел добыть и тетерева, и глухаря, и рябчика, и белую куропаточку. И Ванятка ко всему от отца приноровился. Жаль, ох, как жаль Оську!
До самых сумерек вырубала Сусанна осинник на огнище. Пришла в избу Слоты усталая, с кровавыми мозолями на ладонях.
Маланья сердобольно вздохнула:
— Чу, осинник валила. Не бабье то дело, Сусанна.
— Разумею, но и сыну не разорваться. Надо как-то выкручиваться.
— Ты намедни мужа похоронила, а ныне и сама, не приведи Господи, можешь от такой работы свалиться. Даже без куска хлеба ушла.
А тут и Иванка из лесу пришел; тоже как волк голодный. Хозяин избы головой покачал.
— Коль уж мы вас в дом приняли, то и живите нашим побытом[38]. Мы, слава Богу, пока в нужде не сидим. Прокормим. Меня на селе справным хозяином называют. Лошадь, две коровы, бычок да боров на выкорме, овцы, куры, изба не из последних.
— Да как же вы с женой управляетесь? — вырвалось у Сусанны. — Ребятня-то совсем малая, от горшка три вершка.
— Этих мне Маланья принесла. Она у меня вторая жена. А первая, царство ей небесное, меня сыном и дочерью одарила. Сыну уж восемнадцать годков, а дочка пятнадцатую весну встретила. Вот мои добрые помощники. Ныне свата велел навестить, завтра вернутся… Да ты, Сусанна, не хмурь брови. Не стесните. Настенку — в повалушу, а Федька у меня неприхотливый, сыщем и для него место.
— Изба у тебя изрядная, Слота[39]. И горница, и двор, и баня на загляденье. Чаяла, староста здесь обитает.
— А почитай, угадала. И впрямь тут жил староста. Лютый был мужик и вороватый. Три года назад наш князь его сурово наказал. Выгнал не только из избы, но и из села. Не жалует Андрей Михайлыч вороватых людей. А меня сюда заселил. Я ему новые хоромы рубил, знать, и приглянулся, как старшой над плотничьей артелью. Знатные хоромы срубили. Вот и получил награду, да еще пять рубликов серебром выложил.
— Диковинный князь, — молвил Иванка.
— Редкостный, — кивнул Слота. — Я тебе о нем как-нибудь на досуге поведаю. А ныне вот что хочу сказать… Тебя, Сусанна, чтоб на корчевке я боле не видел. Лучше Маланье по хозяйству помоги.
35
Шандан — подсвечник.
36
Алтын — три копейки, копейка же составляла две полушки: таким образом, в алтыне было шесть денег.
37
Гайтан — шнурок, тесьма.
38
Побыт — обычай.
39
В описываемый период крестьян по отчеству не величали.