Страница 2 из 20
«Эк расшумелись, неслухи. Никак Еремка драку затеял. Бузотер!»
Сунул плетку за голенище сафьянового сапога — и в подклет[12]. Так и есть. Еремка, рослый, рябоватый детина, волтузил увесистым кулаком молодого холопа Миньку.
Федор Иванович ожег детину плеткой.
— Чего кулаками сучишь?
— Малахай у меня своровал!
— Доглядчики есть?
Еремка повел желудевыми глазами по лицам холопов, но те пожимали плечами.
— А у тебя, Минька, шапка была?
Минька, холоп лет двадцати, с рыжеватым усом и оттопыренными ушами, вытирая ладонью кровь с разбитых губ, деловито изрек:
— Да как же без шапки, барин? Износу денет. Да вот она.
Глянул Федор Иванович на Минькин малахай и усмешливо хмыкнул. Облезлый, драный, передранный, вот-вот на глазах развалится.
— Да, Минька. Ты бы его и вовсе не напяливал. Псу под хвост.
Вновь огрел Еремку плеткой.
— Без доглядчиков кулаками не маши. И чтоб боле никакого гвалту!
Вернулся Федор Иванович в покои, и вдруг его осенило: Минька не зря малахай своровал. У Еремки — теплый, на заячьем меху. А вот Минька давно на сторону зыркает. Никак в бега норовит податься. Барин, вишь ли, ему не угоден. Поди, в Дикое Поле воровской душонкой нацелился. К казакам ныне многие бегут, языками чешут:
— Невмоготу худородным служить. Голодом морят!
«Худородным». Вот и они с братом Дмитрием оказались худородными. А всё — царь Иван Грозный. Составил «тысячу лучших слуг», а Годуновых в стобцы[13] не внес. Все заслуги забыл[14].
Был Федор Иванович коренаст, чернокудр и кривоглаз; торопок и непоседлив, кичлив и заносчив. О себе в Воеводской избе похвалялся:
— Род наш не из последних. Прадед мой, Иван Годун, при великом князе ходил. В роду же нашем — Сабуровы да Вельяминовы. Всей Руси ведомы. И Годуны и сродники мои в боярах сидели.
А костромские бояре хихикали:
— Энто, какие Годуны? Те, что ныне тараканьей вотчинкой кормятся? Было, да былью поросло. Годунам ныне ни чинов, ни воеводств. Тебе ли перед нами чваниться, Федька Кривой!
Вскакивал с лавки, лез в свару. Обидно! И за оскудение рода, и за бедную вотчинку, и за прозвище.
Степенный брат Дмитрий охолаживал:
— Остынь, Федор. Чего уж теперь. Кулаками боярам не докажешь, утихомирься.
Но Федор мало внимал словам брата; стоило ему появиться в Воеводской — и новая стычка. Дерзил, гремел посохом…
В покои вошел приказчик, перекрестился на киот, доложил:
— Чужие люди в сельце, батюшка Федор Иваныч.
— Кто, на ночь глядя?
— На санях прибыли. Мужик с бабой да паренек. Никак к другому барину подались, да в метель с дороги сбились.
Федор Иванович оживился:
— Добрая весть, Рыкуня. Бабу — к сенным девкам, а мужика с парнюком — в подклет. Утром толковать буду.
Утром, зорко оглядев путников, строго спросил:
— Не в бега?
— Побойся Бога, барин. Юрьев день. От дворянина Кутыгова сошли.
— И куда путь держите?
Оська замялся. Он, по совету Сусанны, помышлял ехать в одну из вотчин князей Шуйских, коя находились на Ярославской земле. Вотчина, чу, богатая, голодовать не доведется. Но худородному дворянину Годунову (мужик уже кое-что проведал у холопов) о том лучше не сказывать, один Бог ведает, что в его башку втемяшится.
— Дык… пока сами не ведаем. Набредем на добрую вотчину, там и удачу будем пытать.
— Хитришь, мужичок. Всё-то ты ведаешь.
Федор Иванович глянул на бабу. Кровь с молоком. Но бабу пытать — воду в ступе толочь. Издревле повелось: коль мужик что изрек, из бабы дубиной не выбьешь.
Годунов неторопко прошелся по покоям, а затем на округлом лице его с кучерявой окладистой бородой застыла улыбка.
— Никак, не снедали?
— Не успели, барин.
— Ну, тогда поступим по русскому обычаю: напои, накорми, затем вестей расспроси… Фалей! Укажи подавать на стол. Питий и яств не жалеть!
Тиун-приказчик пожал плечами и застыл столбом. С чего бы это Федор Иваныч расщедрился?
— Оглох, Фалей? Стрелой в поварню лети!
Никогда еще семья Оськи так изобильно не стольничала. Ну и барин, на славу угостил!
Оська захмелел от ядреного ячменного пива и крепкого ставленого меда, и жизнь ему показалась такой отрадной, что готов был в пляс пойти.
Сусанна чарку лишь пригубила: отроду хмельного во рту не держала, и не переставала диву даваться. Вкупе с сирым людом сам барин сидит, а два прислужника в малиновых кафтанах только успевают подносы ставить. Чудно! Вон и Ванятка удивляется.
А Федор Иванович всё отдавал приказы:
— Ты, Фалей, о лошаденке озаботься. Тоже с дальней дороги. Заведи в конюшню. Овса вволю, теплой попоной прикрой, за пожитками пригляни. Не хлопай глазами, проворь!
Затем Годунов велел проводить Сусанну и Ванятку в горницу.
— Пусть отдохнут, а мы малость с Оськой потолкуем. Давай-ка еще по чарочке.
— Благодарствую, барин. Век твоих щедрот не забуду, — заплетающим языком произнес Оська.
— Коль захочешь, завалю тебя щедротами. Я — милостив. Избу тебе выделю, доброй землицы нарежу, жита на посев подкину, на два года от барщины избавлю. Вольготно заживешь, Оська.
Оська бухнулся на колени.
— Дык, мне лучшего барина и не сыскать, милостивец!
— Фалей! Неси бумагу. Рядную грамоту будем писать. Горазд в грамоте?
— Господь не упремудрил, милостивец.
— Не велика беда. Крестиком подпишешь.
Глава 3
ВИДЕЛ КОТ МОЛОКО, ДА РЫЛО КОРОТКО
«Добрая» изба оказалась «курной»[15] и ветхой. Покосилась, утонула в сугробах. Бревенчатые стены настолько почернели и закоптели, словно по ним голик век не гулял. Да и дворишко для лошади выглядел убогим.
— Наградил же тебя барин хоромами. И как ты мог грамоту подписать?
— Дык…
— Назюзюкался на дармовщинку, глупендяй! — костерила непутевого муженька Сусанна.
— Барин, кажись, добрый, не проманет.
— Обещал бычка, а даст тычка. У-у!
Сусанна даже на мужа замахнулась. Села на лавку и горестно подперла ладонью голову, повязанную зимним убрусом[16]. Ушли от беды, а оно тебе встречу, как репей вцепилось. Ну и муженек!
Судьба свела их тринадцать лет назад. Видная лицом Сусанна никогда и не чаяла, что ее суженым станет невзрачный Оська, но судьбу даже на кривой оглобле не объедешь.
Погожим майским вечером ехали по деревеньке трое холопов помещика Коротаева. Дерзкие, наглые, наподгуле. Подъехали к колодцу, увидели пригожую девку с бадейками, заухмылялись.
— Смачная. Прокатим, робяты!
Сусанна и глазом не успела моргнуть, как очутилась поперек седла. Холопы умчали в лесок за околицу, стянули девку с лошади и принялись охальничать. Один из холопов разорвал сарафан. При виде упругого, оголенного тела, у холопов и вовсе ударил хмель в голову.
— Полакомимся, хе!
Сусанна отчаянно выуживалась, но холопы молоды и дюжи. Где уж там вырваться?
Но тут вдруг оказался невысокий рябой парень с крепкой орясиной[17] — и давай колошматить срамников. Тех, как ветром сдуло.
— Беги домой, Сусанна!
Девка побежала, было, в избу, но тут услышала громкие крики из леска. Никак, холопы вернулись и принялись бить Оську.
Сусанна, что есть духу, кинулась на выручку. Холопы жестоко избивали парня плетьми и ногами. Девка подхватила Оськину орясину и воинственно набежала на насильников. Шибала по спинам, угрожающе восклицала:
— Мужиков кликнула! Пересчитают вам косточки!
Холопы опомнились. Мир поднимется — живым не уйдешь. Белками в седла взметнулись — и деру.
— Как ты, Оська?
Всё лицо парня было разбито, глаз не видать. С трудом выдавил:
12
Подклет — нижний этаж старинного русского дома, служащего для хранения чего-либо, иногда для проживания холопов господина, а также нижний ярус в церкви.
13
Столбцы — документ в виде длинной ленты из подклеенных один к другому листов для хранения в свитке.
14
Один из героев трагедии А. С. Пушкина, боярин Василий Шуйсский, выразил презрение к худородному Борису Годунову убийственной фразой: «вчерашний раб, татарин, зять Малюты…» Легенды по поводу татарского происхождения Годуновых общеизвестны. Родоначальником семьи считался татарин Чет-мурза, будто бы приехавший на Русь при Иване Калите. О существовании его говорится в единственном источнике — «Сказании о Чете». Достоверность источника, однако, невелика. Составителями «Сказания» были монахи захолустного Ипатьевского монастыря в Костроме. Монастырь служил родовой усыпальницей Годуновых. Сочиняя родословную сказку о Чете, монахи стремились исторически обосновать княжеское происхождение династии Бориса, а заодно — извечную связь новой династии со своим монастырем. Направляясь из столицы татар г. Сарая в Москву, утверждали Ипатьевские книжники, ордынский князь Чет успел мимоходом заложить православную обитель в Костроме… «сказание о Чете» полно исторических несообразностей и не заслуживает ни малейшего доверия. Предки Годунова не были ни татарами, ни рабами. Природные костромичи, они издавна служили боярами при московском дворе. Старшая ветвь рода, Сабуровы, процветала до времени Грозного, тогда как младшие ветви, Годуновы и Вельяминовы, захирели и пришли в упадок. Бывшие костромские бояре Годуновы со временем стали вяземскими помещиками. Вытесненные из узкого круга правящего боярства в разряд провинциальных дворян, они перестали получать придворные чины и ответственные воеводские назначения.
15
Курная изба — отапливаемая печью, не имеющей трубы.
16
Убрус — женский головной убор, платок.
17
Орясина — жердь, кол, дубина.