Иван Сусанин

После таких слова владыка заметно поостыл, но речь его осталась суровой:

— Разумную речь глаголил, сын мой. Без ведома архиерея никакая кирха не может появиться. Не есть пригоже стояти среди церквей православных молитвенному дому иной веры. Не есть пригоже!

— Воистину, владыка. Но иноземные купцы надеются, что ростовский святитель проявит свою мудрость и не оставит немцев без божницы.

— А ты-то чего горой за немцев стоишь? — прищурился Давыд.

— Я уж толковал тебе, владыка. Любой гость тесно связан с иноземной торговлей. Как перед Господом Богом говорю: немцы не могут долго проживать без молитвенного дома.

Давыд поджал румяные губы, усмехнулся. Лука Дурандин имеет свою корысть. Отвалили ему немчины за хлопоты изрядный кошель золота, вот он и проявляет рвение. Но и он, Давыд, своего не упустит.

— Сожалею, сын мой, но кирху ставить не дозволю.

Луку Дурандина слова архиерея врасплох не застали. Он заранее ведал, что владыка упрется — в семи ступах не утолчешь. И всё же его упрямство долго не продержится. Пора тугой лук натягивать и стрелы пускать.

— Ты, владыка, поди, догадываешься, почему немцы в заступники гостя взяли.

Разумеется, Давыд догадывался. Гость — богатейший оптовый купец, кой вел торговлю с разными городами и с чужими землями. Гость исполнял важные поручения царя по сбору доходов державы, за исправное поступление коих отвечал своими пожитками. А они были не малые. За свою службу гости освобождались от посадского тягла и получали ряд важных преимуществ, имели право владения вотчинами и подлежали суду непосредственно самого царя, наравне со знатными людьми. За «бесчестье» гостя взыскивался громадный штраф в размере пятидесяти рублей, тогда как за бесчестье посадского человека штраф выплачивался в пять рублей, а за бесчестье крестьянина составлял всего лишь один рубль.

Положение гостя и купцов гостиной и суконной сотен обусловливалось особыми «жалованными» грамотами. Эти сотни имели свои уставы, выборных старост и даже свои церкви. Гости вели крупную торговлю не только в крупных русских городах, но и далеко за их пределами. Они совершали дальние поездки в чужеземные страны, заключали там торговые сделки, вывозили русские товары и ввозили иноземные.

Гости при всем широком размахе их торговли — от Китая до Британских островов и Венеции — не гнушались торговать в русских городах. Многие из них имели в торговых рядах свои лавки, с коими, разумеется, не могли сравняться лабазы мелких посадских тяглецов.

Архиепископ сам как-то видел на Торговой площади в Ярославле добрый десяток лавок Луки Дурандина. Но Лука в них не сидел. В лавках вели торг «сидельцы». Богат, зело богат ярославский гость! И не зря он кинул последние слова, намекая на свое особое положение.

— Такой же именитый купец и мой добрый знакомец, господин Готлиб, что дожидается твоего слова у палат. Он ближний друг самого Ченслера.

Последние два слова Лука выделил с особым нажимом, в надежде, что владыка тотчас смекнет о ком идет речь. Но Давыд и ухом не повел, молвил равнодушно:

— Духовный пастырь не должен ведать каждого иноземного купца. Его дело — храм и неустанные молитвы Господу.

— Ченслер — не простой купец, владыка. Его почитает сам великий государь, кой осыпал иноземца неслыханными щедротами. Вдругорядь скажу, что Готлиб сопровождал Ченслера в его поездке из Англии к царю Ивану Васильевичу, и не дай Бог, если государь проведает, что содруга Ченслера где-то прохладно встретили, не подав ему с дороги даже кружки воды. То оскорбление самому самодержцу.

Давыд поперхнулся, словно кусок застрял в его горле. Желудевые глаза его недружелюбно скользнули по Дурандину.

— Надлежит упреждать о своих знакомцах, Лука сын Иванов.

Владыка взял со стола серебряный колокольчик, звякнул. В покои тотчас вошел прислужник.

— У крыльца поджидает иноземец. Проводи его в трапезную. И дабы никаких яств и питий не жалеть!

Отдав повеленье, вновь повернулся к Дурандину.

— Поведай, сын мой о купце Ченслере.

— Охотно, владыка… То случилось поздней осенью 1553 года. С дальних берегов Студеного[74] моря, от самого устья Северной Двины, ехал в Москву прибывший из-за моря на корабле англичанин Ричард Ченслер. На Москве он вручил государю грамоту английского короля Эдуарда, кой предложил установить с Англией торговые сношения для обоюдной пользы и дружбы. До этого времени Россия вела торговлю с Западной Европой через прибалтийские государства, кои не пропускали в Московию оружие и искусных мастеров. И вдруг у царя Ивана Васильевича, кой воевал с Ливонией, появилась такая возможность. Он торжественно и милостиво принял заморского гостя. Ричард Ченслер получил грамоту на право свободной беспошлинной торговли всех аглицких купцов в Московском государстве. Когда Ченслер вернулся в свою страну, то аглицкие купцы создали для торговли с русскими «Московскую кумпанию», коя получила от своего короля монополию на торговлю с Россией и отыскание новых рынков на всем Севере. Но аглицкие купцы не остановились на этом и стали использовать волжский путь, дабы завязать торговые сношения с Персией. Для оного аглицкие купцы Дженкинсон и Готлиб совершили по Волге несколько путешествий в Персию и даже посетили Бухару. Им удалось добиться важных торговых льгот от персидского шаха.

— Поди, зело разбогатели аглицкие купцы? — прервал Дурандина архиепископ.

— Не без оного, владыка. Иноземцы, пользуясь волжским путем, получали большую прибыль от торговли с Персией. О том изведал царь Иван Васильевич и ввел для аглицких купцов непременную уплату — половину пошлины при проезде через Казань и Астрахань. Но иноземцы от оного никак не обеднели, их торговля расцвела. Они поставили в Москве на Варварке громадное подворье.

— И не только на Москве, сын мой. Подобное подворье, как мне известно, недавно появилось и в Ярославле.

— Основал его мой добрый знакомец Готлиб.

— Богат, богат немчин, — опять свернул на прежнюю мысль владыка.

Его слова не ускользнули от внимания Дурандина. Этот жадень (о том каждому известно) не зря на калиту иноземца напирает. Пора действовать. Золото не говорит, да чудеса творит.

— Богат, скрывать не стану, владыка. Готлиб, хоть и иной веры, но, побывав с Ченслером в Москве, зело на кремлевские соборы дивился. Знатные-де храмы. И про ростовский собор Успения он лестно отозвался. А я ему возьми да молви: «Владыка Давыд неустанно о процветании храмов печется. Жаль, деньгами скуден, а то бы новые церкви поставил». А Готлиб: «Помочь надо, его преосвященству. Пусть и далее свою епархию дивными храмами украшает».

Лука Дурандин положил на стол кожаный мешочек, туго набитый золотыми монетами.

Глаза Давыда на короткий миг блеснули хищным огнем. Зело щедрый дар!

— Так, глаголешь, царский воевода Мышецкий на мое повеленье полагается?

— Истинно, владыка. Он хорошо ведает, что возведение одной немецкой кирхи не принесет большой урон православию, ибо царь Иван Васильевич дозволил аглицким купцам поставить кирху в Немецкой слободе.

Слова Луки Давыдова не были новостью для ростовского владыки. Он хорошо был осведомлен, что творилось на Москве. Весь свой «супротивный» разговор он вел лишь к одной единственной цели — выколотить богатую мзду от немчина. Но и после этого он не должен показывать свою отраду, дабы остаться в глазах Дурандина истинным поборником православной веры.

— Мне зело понятны тяготения иноземцев, поставить свою божницу. Каждый человек, какую бы он веру не исповедовал, должен иметь место, где он мог бы помолиться своему богу. Но в Земляном городе Ярославля немало православных храмов, и там кирхе не стоять. То — мое твердое слово.

Лука Дурандин явно не ожидал такого оборота. Давыд-то — не бессребреник. Мзду ухватил, а немцев с носом оставил. Да быть того не может!

— Но немецкая община хотела бы поставить кирху именно в Земляном городе, поближе к своему подворью.

74

Студеное — Белое море.