Страница 53 из 93
Что же касается частей оленьей уздечки в Усть-Полуе, то вопрос о ее происхождении еще требует детального анализа. Дело в том, что, как свидетельствуют археологические исследования последних лет, еще с конца II тысячелетия до н. э. существовали постоянные связи между населением низовьев Оби и южными скотоводческими племенами, которые проявлялись либо в обмене, либо в инфильтрации небольших коллективов в среду аборигенов Крайнего Севера. Во второй половине I тысячелетия до н. э. такая инфильтрация мелких скотоводческих групп на север зафиксирована достаточно надежно. Более того, есть данные о прямом влиянии на усть-полуйское население носителей таштыкской культуры [228, с. 176–184], которые уже определенно знали оленеводство [189, с. 39–41]. Было бы преждевременным утверждать, что метод охоты с манщиком проник на север с юга вместе с пришельцами. Однако представляется вполне вероятным, что он мог возникнуть в среде аборигенов под влиянием скотоводов-оленеводов либо был выработан последними в ходе адаптации к местным природным условиям, которые способствовали росту роли охоты в хозяйстве пришельцев. Однажды появившись, метод охоты с манщиком мог распространиться далеко за пределы очага своего возникновения подобно тому, как использование лошади для охоты распространилось по всему Американскому континенту. Впрочем, и охота с манщиком свидетельствует лишь о процессе приручения оленей, а отнюдь еще не об их полной доместикации. Вряд ли можно сомневаться в том, что охотники и рыболовы спорадически приручали отдельных особей, однако от такого приручения до одомашнивания было еще далеко.
Имелись ли в приполярных областях условия, сколько-нибудь благоприятные для самостоятельной доместикации оленя? Для ответа на этот вопрос необходимо остановиться на способах адаптации местных северных культур к окружающим природным условиям. Специфику последних составляет большая упрощенность, основанная на малом разнообразии видов. Зато имеющиеся виды представлены крупными популяциями, что стимулирует развитие специализированной охоты. Такая ситуация породила мнение о том, что доместикация оленей возникла из сопровождения их. стад охотниками. Однако анализ этой гипотезы заставляет отвергнуть ее как несоответствующую действительности (подробный анализ см. [463, с. 344–351]). Во-первых, охотник (а тем более группа с детьми, стариками и женщинами) физически неспособен преследовать стадо диких оленей не только в течение всего года, но даже в течение сколько-нибудь длительного промежутка времени. Во-вторых, стадо оленей постоянно меняется как численно, так и по составу, что не дает возможности установить какой-либо продолжительный контакт с определенными особями. В-третьих, в ходе преследования стада никакая другая деятельность по добыче пищи практически невозможна, поэтому, коль скоро такое преследование существовало, оно вело не к доместикации, а к истреблению стада голодными охотниками. Кроме того, пищевые ресурсы Крайнего Севера вообще мало стабильны и подвержены резким колебаниям, что делает специализированную охоту здесь ненадежным источником существования. Вот почему обитатели приполярных районов избирают иные способы адаптации. Их жизненный цикл построен, как правило, на сезонном использовании различных природных ресурсов в оптимальное для этого время, причем сезонная охота на оленей сочетается с сезонной охотой на птиц, рыболовством и т. д. При этом если охота на оленей и является главным источником жизненных средств, то не потому, что она ведется беспрерывно круглый год, а вследствие того, что в сезоны основных поколок полученное мясо и сырье для производства в больших количествах заготовляют впрок. В наиболее благоприятных условиях, где имелись полноводные реки и озера, богатые рыбой, а также на морском побережье при отсутствии оленеводства общей тенденцией являлся или является рост роли рыболовства и морского промысла как наиболее устойчивых источников средств существования. По археологическим и этнографическим материалам, эта картина прослеживается в северных районах Северной Америки [6, с. 39—133; 574], в Северо-Восточной Азии [70; 255], на п-ве Ямал и в Большеземельской тундре (обзор литературы см. [345, с. 15, 16, 18, 70]). Наоборот, чем больше хозяйство зависело от охоты на диких оленей, тем меньше была плотность населения, мельче и неустойчивее были человеческие коллективы [463, с. 349–351, 364]. Совершенно очевидно, что такие группы менее всего были способны к доместикации оленей. Для доместикации животных необходимо устойчивое хозяйство, не связанное с охотой на этих животных. На севере таковыми являются рыболовство и морской промысел. Любопытно, что эскимосы с их более многочисленными и лучше организованными группами гораздо глубже изучили повадки карибу и гораздо эффективнее производят коллективные охоты на них, чем атапаски, которые в большей степени зависят от сухопутной охоты [829, с. 302, 308]. Однако вся деятельность оседлых рыболовов и охотников на морского зверя направлена все же в первую очередь на развитие этих промыслов, что вряд ли способствует доместикации животных, тем более что промыслы дают не менее калорийную белковую пищу.
Возвращаясь к охоте северных народов, следует отметить, что ни один из ее методов не связан с продолжительным движением за стадом [296, с. 87—102; 463, с. 346, 347; 985, с. 24]. Специфика адаптации северных оленей, заключающаяся в их высокой мобильности и сезонном колебании состава стада, создает ситуацию, при которой успешная охота может вестись лишь в определенные циклы, связанные с ежегодными миграциями. Наиболее важной для северных народов в прошлом была охота на речных переправах в период осенней миграции, в ходе которой создавался мясной запас на всю зиму. Охоты такого типа велись с глубокой древности. Попытка скандинавских ученых более точно датировать возникновение загонных охот показала, что в Скандинавии они производились по меньшей мере с начала I тысячелетия н. э., тогда как их корни уходят, возможно, в III тысячелетие до н. э. [423, с. 106, 107]. Однако загонные охоты вряд ли вели к приручению стада, как порой считают [127, с. 178], поскольку его искусственный прокорм в рамках северных охотничье-рыболовческих культур представляется невозможным.
Есть мнение, что начало доместикации было положено в период уменьшения количества диких оленей, что привело к более бережному отношению к ним и в конечном итоге к одомашниванию [878, с. 156; 341, с. 83]. В действительности связанный с уменьшением количества животных кризис охоты ведет к совершенно иному эффекту. Так, юкагиры и чуванцы, столкнувшись с этим, частично вымерли от голода, а частично откочевали на Колыму и перешли к рыболовству [43, с. 242]. Пример северных атапасков показывает, что охота с выбором существует лишь в местах изобилия дичи, тогда как в более бедных районах охотники гораздо менее разборчивы [829, с. 97, 98].
Анализ хозяйства народов Севера помогает выявить некоторые важные черты специализированной охоты, которая была одной из предпосылок доместикации. Такая охота связана с преимущественной добычей особей какого-либо одного вида. Она существует в местах, относительно бедных фауной, и в любом случае представляет собой одно из направлений комплексного хозяйства, так как ее отличительной особенностью является ярко выраженная сезонность.
Все изложенное выше делает предпочтительной идею о возникновении оленеводства в среде скотоводческих племен южных районов Сибири [64, с. 63–87; 59]. Действительно, пришедшие в Саяно-Алтайский центр к началу I тысячелетия до н. э. самодийцы уже обладали домашними животными [115, с. 221–227; 163, с. 154–160]. В то же время, судя по изображениям Большой Боярской писаницы, у скотоводов Южной Сибири в I тысячелетии до н. э. имелись домашние олени. На рубеже нашей эры оленей здесь уже использовали в качестве транспортных животных [189, с. 39–49; 59, с. 114]. Вместе с тем есть все основания полагать, что в течение длительного периода оленей у скотоводов было мало. Кроме того, как справедливо считал Б. О. Долгих, оленеводство могло первоначально возникнуть лишь у части самодийцев [115, с. 227–240]. Во всяком случае, судя по материалам кулайской культуры второй половины I тысячелетия до н. э. — начала нашей эры и памятникам типа Релкинского могильника VI–VIII вв. н. э., самодийцы, обитавшие в этот период в Среднем и Верхнем Приобье, были скотоводами, причем основу их стада составляли лошади [365, с. 177–179; 67, с. 62], которых начали выпасать здесь еще в бронзовом веке. Самодийцы переселялись в более северные районы тайги и тундры несколькими волнами. По мнению В. А. Могильникова, их первые группы могли проникнуть на Нижнюю Обь еще на рубеже нашей эры [228, с. 184]. Более надежны данные о том, что одна из ранних волн самодийцев достигла тундры в конце I тысячелетия н. э. под давлением тюрок, вытеснивших их из Нарымского, Среднего и Верхнего лесного Приобья [227, с. 180; 229, с. 174–177; 67].