Страница 4 из 139
Мастерица вошла. Держалась она прямо, смотрела смело, головы не гнула – знала себе цену и перед князем с его дружинными мужами не трепетала, не заискивала. Впрочем, остановившись в нескольких шагах от стола, она сняла шапку и с должной учтивостью поклонилась. Гладкая голова блеснула, на плечо упала тёмная шелковистая косица с вплетённой нитью мелкого бисера. Темноглазой была гостья, пригожей, с тонкими чуткими ноздрями, брови – соболиными гордыми дугами. Не смущаясь, завела она речь:
– Привет тебе, княже! И вам, мужи славные, процветать и здравствовать! С Белых гор я, звать меня Искрой, а пришла я, чтоб мастерство рук своих показать. Не желаешь ли, владыка Светлореченский, взглянуть?
– И тебе здравия, гостья. О белогорских мастерицах всегда слава добрая идёт, – молвил Искрен, поглядывая с любопытством на шкатулочку. – Доложили мне, что ты – златокузнец. Украшения, стало быть, делаешь?
– Точно так, княже, – кивнула Искра, ставя шкатулочку на стол и открывая. – Изволь сам увидеть. Может быть, что-то приглянется тебе. Или княгиня твоя что-нибудь выберет.
Разложила она на скатерти серьги, ожерелья, запястья, перстни да очелья. Самоцветы белогорские богато засияли, соблазняя своей чистотой и искусной огранкой, тончайшее золотое и серебряное кружево поражало сложностью и затейливостью рисунка. Сразу видно: не ремесленница их делала, а настоящая художница, чьи вдохновенные руки питала сила Огуни. Блеск украшений отражался в глазах князя, придавая им алчный вид, дружинники тоже рассматривали драгоценный товар и дивились его красоте. Уж таково свойство золота да камней – чаровать сердца и заставлять руки людей к ним тянуться.
– Да, красота и впрямь неописуемая! – проговорил Искрен, то беря в руки ожерелье и смотря камни на просвет, то примеряя перстень, то с удовольствием любуясь серёжками. – Знатная ты мастерица! А дорого ли за свой товар просишь?
Искра назвала цены выбранных князем украшений. Тот крякнул, огладил усы с бородкой.
– Гм, да, дороговато! Но оно и стоит того. А ежели учитывать, что украшения сии – не простые, а белогорские, цены им просто нет! И что ж, большую прибыль с них имеешь?
– Мне идёт лишь пятая часть выручки, – ответила мастерица. – Остальное – в государственную казну земли нашей. Но мне и этого хватает с лихвой. Холостая я, семью кормить не надо.
– Пятая часть от этих сокровищ – и то богатство немаленькое, – сказал Искрен, протирая камень перстня о рукав и наслаждаясь его блеском. – По нраву мне мастерство твоё, Искра. Достойная работа, просто бесподобная! А ну-ка, пойдём к княгине в покои, пусть посмотрит. Коли понравится – возьму для неё. За такую красоту белогорскую ничего отдать не жаль!
Сказано – сделано. Искра собрала украшения в шкатулку и последовала за князем, а мужи дружинные всей гурьбой – за ними. Любопытно им было поглядеть, какой из этих драгоценных даров Белогорской земли владыка Светлореченский своей супруге преподнесёт.
Лебедяна тем временем в своей светлице вместе с девушками-служанками за рукоделием сидела. Одна девушка, пощипывая гусельцы, сказки да былины о временах стародавних да героях славных сказывала, тем остальных развлекая. Ручейком струился её голос, и под его звук рождались из-под иголки княгини Светлореченской узоры: маки алые, чьи головки будто ветер всколыхнул, яркие рябиновые грозди, свежестью осени налитые, а меж ними она сажала пташек певчих, солнышко приветствующих... Голова Лебедяны клонилась над рукоделием, по-замужнему убранная в шитый бисером повойник и покрытая белой тонкой накидкой, а пальцы ловко сновали, орудуя иглой и кладя стежок за стежком. Не слышала княгиня о гостье с Белых гор и не подозревала, что сердце её отстукивало последние спокойные удары. Быть её душе растревоженной, словно берёзовой роще под грозовым ветром...
– Лебедяна, душа моя! – раздался за дверью голос мужа. – Прими гостью из Белогорской земли! Не с пустыми руками мы к тебе – с подарками!
Смолкли гусельцы, утихла сказочная песня. Отложила Лебедяна вышивку, поднялась с места и откликнулась приветливо:
– Входи, супруг мой, и тебе, гостья, добро пожаловать! Посланниц моей родной земли я всегда рада видеть.
Князь вошёл первым, за ним – женщина-кошка в нарядном кафтане, а следом и все мужи дружинные. Встретились глаза Лебедяны и гостьи, и сердце княгини затрепыхалось, точно пташка, которую ястреб-охотник закогтил, а по жилам будто мёд горячий потёк – сладкий, хмельной, напитанный светом Лалады. И впрямь ястребиный взор был у темноокой гостьи с Белых гор, пронизывал он Лебедяну испытующе, серьёзно и вместе с тем ласково, будто спрашивал без слов. Защемило сердце княгини по-весеннему, согрелось лучами белогорского солнца, но тут же его охватила светлая, пронзительная горечь. «Отцвели сады мои, – вздохнуло оно, – отпели соловьи, миновала пора вешняя... Откуда же ты взялась на мою беду, гостья пригожая? Запоздало стучишься ты у моего порога, взглядом смелым смущаешь женщину замужнюю».
– Это Искра, золотых и серебряных дел мастерица, – представил князь женщину-кошку. – Предлагает она нам свой товар – произведения своих рук искусных. Эти украшения достойны, чтоб их носили княгини. Взгляни, Лебедяна, что за красота!
Вспыхнули золотые узоры и белогорские самоцветы. Искра раскладывала их на рукодельном столике, а сама то и дело вскидывала жгучий, сверкающий взор на княгиню. А та, не чуя под собою ног, провалилась в терпкую и тёплую, как отвар яснень-травы, глубину очей женщины-кошки, рванулось сердце из груди, взгляд звёздная пелена застелила, а из светлицы будто весь воздух улетучился. Девушки едва успели подхватить Лебедяну под руки.
– Что с тобою, моя княгиня? – встревожился Искрен. – Захворала ты?
Он сжимал её похолодевшие руки, а Лебедяна не могла понять, что вдруг накатило на неё. Что за беспамятство, словно у девушки-невесты на Лаладиной седмице? Давно она выбрала свою тропинку и шла по ней рука об руку с мужем, родила ему сыновей. Выпорхнули отроки-княжичи из-под её материнской, женской опеки, воспитывались дядьками-пестунами, учась всему, что мужчине княжеских кровей знать и уметь должно. Состоялась Лебедяна и как супруга, и как мать, уж давно прятались её косы в сеточке-волоснике под тонкой накидкой; отчего же ей казалось, будто чья-то дерзкая и ласковая рука тянулась к ним, чтоб выпростать на свободу, расплести? И то не мужнина была рука, отнюдь, а пушистая кошачья лапа.
– Да духота здесь, воздуха не хватает мне, должно быть, – пробормотала Лебедяна в ответ на обеспокоенные расспросы супруга. – Всё хорошо, Искрен, мне уже полегчало, не тревожься.
Князь тут же распорядился распахнуть окна, чтоб впустить свежий воздух. В покои проникло сухое, густо-знойное дыхание летнего дня, но даже в струях тёплого ветерка Лебедяна зябла, покрываясь мурашками. А Искра стояла перед нею, внезапно посуровевшая, со сжатыми губами и выворачивающим душу наизнанку пристальным взором – ни дать ни взять посланница судьбы, пришедшая, чтоб отворить сердце княгини для тоски и сладкой муки, а покой навсегда забрать.
– Легче тебе дышится, душа моя? – заботливо спросил Искрен.
– Да, супруг мой, мне лучше, – чуть слышно проронила Лебедяна.
– Ну, тогда взгляни-таки на сии вещицы, ладушка. – Князь окинул движением руки разложенные на столике украшения. – Превосходная работа белогорской мастерицы! Будто для тебя и деланы! Примерь, перед зеркалом покрутись... Что тебе больше всего по нраву придётся, то и подарю тебе.
Лебедяна протянула дрожащие пальцы к ожерелью с ярко-зелёными смарагдами. Камни заискрились тёплым, летним светом, белогорская волшба грела руки, струилась по жилам... А глаза мастерицы влажно блестели: в них стояли слёзы. Не сводя пронзительно-печального взора с Лебедяны, она шевельнула губами.
– Лада моя... Как же так? – не услышала, а скорее угадала княгиня.
Горечью листопада коснулся этот тихий упрёк сердца Лебедяны, а в спину ей дышала холодом беда – огромная, как закрывшая солнце туча. Померк свет в окнах, посерел, нахмурился ясный день: шла следом за жарой освежающая гроза. Зашумели под порывами крепкого, сильного ветра деревья в княжеском саду, и беда встала перед Лебедяной во весь рост, заслонив собою всю её жизнь, навалилась на плечи, и под её тяжестью княгиня Светлореченская едва дышала. Примеряя ожерелье, видела она себя в медном зеркале: побледнели губы, пропал румянец, а в глазах расплескалась тёмная, ненастная ночь. Непроглядная тоска простёрла над ней крылья.