Страница 32 из 139
В ту же осеннюю пору тихим хороводом листопада прошелестела их свадьба – скромная и почти неприметная, но им и не нужны были пышные торжества. Супругами их объявили девы Лалады из общины Дом-дерева при Тихой Роще. Гуляя между чудо-соснами, Берёзка с Гледлид делились своим счастьем с этим царством покоя и вечного земляничного лета. Для Берёзки это счастье стало полным, когда у Восточного Ключа к ним подошли Стоян с Милевой, Боско и Драгашем.
– Главное для нас – твоё счастье, доченька, – сказала матушка Милева. – Мы тут с отцом тебе кое-какие подарки принесли...
Она вручила Берёзке целое приданое: вышитые полотенца, наволочки, платочки, сорочки – всего по дюжине. А ещё Стоян сделал для неё новую прялку и набор великолепной расписной посуды, которая так и сияла жаром осеннего золота и рдела брызгами рябиновых гроздей.
– Благодарю, матушка, благодарю, батюшка, – растроганно всхлипнула Берёзка, обнимая родных по очереди. – Я рада, что вы всё-таки пришли.
Видение Гледлид сбылось: земля вздохнула весенним ветром, оделась дымкой листвы и вспенилась кружевом цветения, и Берёзка вышла на крыльцо с начатой волшебной вышивкой. Подложив на ступеньку подушечку, она присела и принялась проворно класть стежок за стежком, время от времени вскидывая улыбающийся взгляд на играющих под деревьями детей. Подросшая Ратибора таскала младшую Светолику на закорках, катая её по усыпанным лепестками дорожкам.
По окончании дневной работы Гледлид вернулась домой. Пройдя по озарённому закатом саду, она вошла в дом и потянула носом: пахло вкусно, вот только любимая супруга отчего-то не встречала её... Поднявшись наверх, в светлицу, навья с улыбкой остановилась в дверях. Берёзка задремала за рукодельным столиком, склонив голову на почти готовую подушечку, которую она вышивала для подношения Миле – покровительнице матерей: у Огнеславы с Зорицей ожидалось пополнение в семье. Бесшумными шагами приблизившись к столику, Гледлид склонилась и поцеловала жену в тёплую щёку.
Тихий вздох – и Берёзка открыла заспанные глаза. Гледлид поцелуями помогала им проснуться окончательно, а супруга потянулась к ней губами. Навья нежно прильнула к ним.
– Здравствуй, моя радость... – Руки Берёзки скользнули по плечам Гледлид, обнимая. – Сморило меня что-то... Ужинать будешь?
– А как же, – усмехнулась навья. – Хм, как-то тихо дома... А дети где?
– Они к сестрице Огнеславе с Зорицей в гости с ночёвкой отправились, будут только завтра. – Берёзка, игриво прикусив губу, прошагала пальцами по плечу Гледлид и двинула бровью.
Та поняла намёк и с лукавым смешком чмокнула её в эту бровь. То-то Берёзка сегодня такая красивая: алые бусы, серёжки, очелье жемчужное, румянец на щеках, а глаза – ярче звёзд и самых дорогих самоцветов. Шелестели новые юные деревца, посаженные ею – две груши и три черешни, а два берега реки соединял мост – от сада к саду, от семьи к семье, от мира к миру. Ночью дом мягко сиял молочно-лунным светом, напоминая Гледлид о родине, а её новый сборник стихов, «Тропой любви», готовился этим летом выйти из печати. Каждая строчка в нём жила и дышала ею – милой кудесницей, теплом её чудотворных рук и чарами задумчивых глаз, и не было в нём ни одного стихотворения, в котором не проступал бы сияющий узор волшбы, вышедший из светлых глубин её сердца.
Всегда с тобой
Уйти хочу весною светлою:
На грудь мне лягут лепестки.
Ты прошепчи слова заветные
И помни их в часы тоски.
Споют мне песню погребальную
В дурман одетые сады.
А ивы тихую, прощальную
Слезу обронят у воды.
Ты не горюй: я верю, встретимся
В чертоге света и любви.
Зовут меня ступеньки лестницы...
За мной – не надо. Ты – живи...
Голос Дарёны, отзвенев последними хрустально-грустными, чистыми нотками, смолк, а гибкие пальцы простёрлись на струнах, и те тоже замерли. Зимний День Поминовения, тихий и торжественно-снежный, ласково обнимал землю белым покоем, уютно трещал огонь в печи, отражаясь в глазах Жданы печальными искрами. В горнице собралось всё большое и дружное семейство Твердяны: Горана – во главе стола, по левую руку от неё – её жена Рагна, в величавой дородности стана догнавшая незабвенную матушку Крылинку, далее – Светозара и Шумилка с супругами и дочерьми, сразу за ними – юная кошка Воля и её сестрица-близнец Горлица – дева, недавно вошедшая в круг белогорских невест. По правую руку сидели почётные гостьи – Ждана с Лесиярой, княжна Огнеслава со своей семьёй и княжна Любима со Звенимирой. Их дочурка, ещё слишком маленькая для походов в гости, осталась дома с няньками.
Была за столом и Млада, оставившая службу и посвятившая себя семье и хозяйству. Выстроив дом неподалёку от родительского, она переселила туда Дарёну с дочерьми, где они и зажили – вроде бы и отдельно, но в то же время в двух шагах от родичей. Горана одобрила решение сестры: старшие дети подросли, рождались младшие, семья разрасталась – тесно стало в возведённом Твердяной добротном доме. В чёрных кудрях Млады сверкали седые пряди – словно зима дохнула ещё не старой женщине-кошке в виски, густо высеребрив их. Но то не зима – то война свой след оставила. Мерцали холодными сапфирами её глаза из-под мрачных, тяжеловатых бровей, и казалась она замкнутой и нелюдимой даже в кругу семьи. Она и прежде словоохотливостью не отличалась, а теперь стала совсем молчуньей. Впрочем, жить с Дарёной в ладу и любви ей это не мешало, и живым свидетельством тому были их дети. Молодая кошка Зарянка – невысокая и коренастая, голубоглазой чёрной мастью уродившаяся в Младу, слушая песню, вращала перед собою на столе кружку с пенистым мёдом, а её сестра Незабудка, скромно потупив глаза, теребила бирюзовое украшение на тёмно-русой косе. Внешность свою, кроме голубых глаз, она унаследовала от Дарёны, а в этом году ей предстояло впервые выйти на гуляния, посвящённые Лаладиному дню. Зарянка молча завидовала младшей сестре: её-то собственный, кошачий брачный возраст был ещё далеко. А к Дарёне подбежала Боровинка – двухлетняя кошечка; портков ей ещё не полагалось, и она носила длинную рубашонку, шерстяные чулочки и валяные чуни. Мало малышка поняла из песни, лишь сердечком почуяла смутную тоску. Её незабудковые глаза наполнились слезами, и она уткнулась Дарёне в колени, обхватив их ручками.
– Ну-ну, дитятко моё... Ты чего? – Дарёна подняла её личико и с улыбкой заглянула в него.
Их с Младой четвёртая дочка была на подходе: под высоко повязанным передником у кареглазой певицы проступали округлые очертания живота. Покрытая бисерным повойником и перехваченная лентой платка голова Дарёны цветком клонилась на изящной шее, сзади её отягощал пышный узел из шелковистых кос в жемчужной сеточке, а приоткрытые мочки ушей оттягивали длинные янтарные серьги. По людским и женским меркам она вошла в зрелые годы, но любовный дар супруги-кошки – Лаладина сила – не давал морщинкам коснуться её лица, а седине пробраться в переплетённые под сетчатым волосником тёмные пряди. Она не раздалась чрезмерно вширь, как Рагна, но на смену девичьей тонкости в её фигуре пришла мягкая, наливная женственность. Округло, певуче двигались её руки над гуслями, с лебединым вдохновением тянулась в песне шея, обвитая двумя рядами янтарных бус... Задерживаясь на ней, взгляд Млады согревался, из морозно-сапфирового становясь летне-незабудковым.
– Ну, чего ты разнюнилась-то? – Усадив Боровинку на лавку рядом с собой, Дарёна поднесла ей ложку: – Давай-ка лучше кутьи с тобой покушаем, м?
Сладкая поминальная каша отвлекла и утешила малышку, и та зачмокала над заботливо подносимой ложкой, пока ещё великоватой для её ротика. Вцепившись в деревянную ручку, Боровинка заявила:
– Сяма!
– Ну, сама так сама, – засмеялась Дарёна, отдавая дочке ложку, но внимательно приглядывая за ней. – Ох, сейчас перемажешься кашей до ушей...