Страница 119 из 139
– Чего ты? – спросил он, пронизывая её пристальным взором.
– Ничего, батюшка, – негромко отозвалась охотница, стараясь говорить спокойно и ровно. – Ловля удачная была. Я нынче с выручкой и с подарками для Ладушки.
Деньги она отдала матушке, и та припрятала их в кубышку. А Лада, завидев подарки, вся засияла, заулыбалась; ожерелье тут же примерила, ленточками со смехом обмоталась, гребешком залюбовалась, ниткам тоже обрадовалась:
– Как раз вовремя, а то у меня уж вышивать нечем. Благодарю тебя, сестрица!
Разломив один пряник, половинку она протянула Невзоре:
– Раздели его со мною, Невзорушка! Одной-то не сладко есть.
Та смогла надкусить лишь самую крошку: в сухой горечи горла всё застревало – и пища, и слова. Лишь смотреть на сестрицу она могла – жадным, неподвижно горящим взором, словно бы желая запечатлеть в памяти её милый образ. Подошла полакомиться пряничком и матушка, но до рта его не донесла.
– Невзора, ты чего это? На тебе прямо лица нет... Ты не захворала часом, а?
«Надо как-то взять себя в руки», – подумалось той, а вслух она ответила сквозь дрожь кривоватой улыбки:
– Да ничего, матушка. Утомилась просто нынче, вот и всё.
Пришлось выйти в сумрачный сад – на воздух. Вот они, родные яблони и груши, вот стройные вишни, вот дорожки, по которым столько раз ступали ножки сестрицы... Невзора даже не подозревала раньше, как дорого всё это ей было, и как надрывно больно расставаться с этим уголком, где всё пропитывал Ладушкин дух, свет её присутствия, тепло её улыбки. Зверь выл в ней, задрав морду к тёмному небу, и его плач разносился над засыпающей землёй тоскливым эхом. Обняв яблоневый ствол и прильнув щекой к шершавой коре, Невзора зажмурилась. Где-то под веками щипало, в горле нестерпимо саднило, но не рыдалось ей, душа застыла комком горькой соли.
– Невзорушка, – ласковым ветерком коснулся её слуха голос сестрицы. – И впрямь, что с тобою сегодня? Ты как будто сама не своя...
Лада прильнула, обняла, и Невзора стиснула зубы, чтобы не завыть вслух. Пухово-лёгкие объятия сестрёнки душу вынимали из неё заживо – неужто последние, прощальные?!.. Рыкнув, она сама жадно сгребла Ладу и притиснула к своей груди.
– Ничего не могу тебе сказать, родная моя, – прохрипела она, прижимаясь щекой к тёплой щёчке сестрицы. – Просто знай: нет у меня на свете никого дороже тебя! Ты – свет очей моих, сердце сердца моего и душа души моей. Ты – вся жизнь моя...
– Отчего ты так говоришь, Невзорушка? – беспокоилась Лада, мерцая в сумерках тревожными искорками в глазах. – Никогда я прежде тебя такой не видела, и голос твой, как струна, рвётся... Беду моё сердце чует, ох, беду горькую! Скажи, что случилось, что стряслось?
Горло Невзоры, точно мягкой, но сильной лапой стиснутое, не могло выдавить ни слова. Под повязкой пекло, стучало и ныло, будто тысячи мелких тварей крошечными зубками глодали ей руку. А Лада вдруг прошептала то ли со страхом, то ли с удивлением:
– Невзорушка, у тебя глаза светятся...
«Неужто началось уже превращение? – ёкнуло, похолодело сердце. – Не рано ли? Ведь Размира сказала – три дня...»
– Ладушка, иди-ка к себе в опочивальню, – раздался голос отца. – Мне с твоей сестрицей парой слов перемолвиться надобно.
Лада обернулась растерянно, пролепетала:
– Батюшка, но я...
– Иди, кому говорят, – сказал Бакута Вячеславич сурово, с нажимом.
Взяв дочь за плечи, он мягко, но непреклонно спровадил её в сторону дома. Лада, уходя, ещё несколько раз оборачивалась, и сердце Невзоры рвалось следом за ней, обливаясь солёным – то ли кровью, то ли слезами. Когда сестрица исчезла за дверью, отец повернулся к Невзоре и долго, тяжело молчал.
– Там то, о чём я думаю? – спросил он наконец, взяв и приподняв её перевязанную руку.
Смысла отпираться не было. Мертвящий холодок ложился на душу, охватывал губы вязкой бесчувственностью, и они едва повиновались охотнице.
– Да. Через три дня я стану оборотнем. Я пришла только для того, чтоб вас всех в последний раз увидеть.
Глаз отца было почти не видно под насупленными бровями. Он невыносимо долго молчал, понурив голову, и эта тишина рвала Невзору на части острыми когтями.
– Ты верно решила, – вымолвил он наконец. – Тебе придётся уйти. Ладе мы что-нибудь скажем... что-нибудь придумаем. Правду ей нельзя говорить: как бы сердце её хворое не надорвалось. Трёх дней не жди, уходи сейчас. И лучше, если ты не станешь приближаться к дому. Потому что это будешь уже не ты.
«Мы – люди!» – острой, отчаянной стрункой звучал в ушах Невзоры голос Размиры. Сохранить человеческую душу и сердце во что бы то ни стало.
– Я останусь собой, даже став зверем, – проронила она. – Я постараюсь.
– Никто не может этого знать, – покачал отец головой. Голос его звучал старчески-сипло, устало, точно полжизни потерял Бакута Вячеславич одним махом. – Это даже хуже, чем смерть. Лучше погибнуть от пёсьих клыков, чем самому стать псом.
Глядя недвижимыми, остекленелыми глазами перед собой, отец повернулся и побрёл к дому – нетвёрдыми, обессиленными шагами. Только раз обернулся он через плечо, повторил:
– К дому не приближайся. Про яснень-траву ты знаешь... Не заставляй меня пускать её в ход.
Дверь за ним закрылась. Туда, через порог, Невзоре больше дороги не было. Из всех, кто там оставался, только по Ладушке выл её зверь, только о ней рыдало сердце, и пальцы – ещё без когтей – скребли яблоневый ствол.
Она не смогла сразу уйти – слонялась по саду, пытаясь поверить... Не верилось отверженной душе в то, что нет у неё больше семьи, рвалась она домой, к Ладе. Дверь скрипнула, Невзора вздрогнула. Это вышел Гюрей, но не с пустыми руками, а вооружённый острогой – толстым, мощным копьём, с каким на медведя ходят. С крылечка спускался он опасливо, не сводя с Невзоры настороженного взгляда.
– Ты ещё тут? Сказано ж тебе было – уходи, – сказал он хрипловато и враждебно.
– Братец, для чего ты с острогой вышел? – с горечью молвила Невзора. – Я – это покамест я. Я не зверь ещё, зачем ты так?..
– Да кто тебя знает, – с подозрением прищурился Гюрей, не подходя близко. – Уходи по-хорошему. Сама знаешь: нет места ни оборотню среди людей, ни людям – с оборотнями. Ступай в лес! Там теперь твой дом.
– Да лес-то всегда мне домом был, – глухо проронила охотница. – Даже лучшим, чем этот.
Горечь заполняла грудь и струилась мертвящим ядом в жилах – ноги еле плелись, хотелось лечь и закрыть глаза... навсегда. Но живуч был зверь. Он заставлял её обмякшее, ослабевшее от печали тело двигаться, беспокойным комком ворочался в груди, стремился куда-то. У Невзоры уже даже дышать не осталось ни сил, ни желания, и место её угасшей воли к жизни заняла его воля.
Лес встречал её ласковым, утешительным шелестом. Удивительная картина предстала перед её глазами: между стволами сновали летучие огоньки наподобие светлячков, но то были не насекомые, а шарообразные комочки света. Невзора замерла, заворожённая этим сказочным, таинственным зрелищем. Световые шарики играли в траве, озаряя её мягкими отблесками, кружились под пологом древесных крон, то собираясь в стайки, то разлетаясь поодиночке. Также они смело подлетали близко к лицу охотницы. Невольная улыбка проступила на губах Невзоры, и она подставила раскрытую ладонь, гадая: сядут – не сядут? Огоньки сразу ринулись к ней и доверчиво запрыгали у неё на руке с забавным негромким писком. Чувствуя кожей лёгкий ветерок и щекотку, Невзора ухмыльнулась.
– Это духи леса, – раздался женский голос.
Шагнув из-за ствола, к ней приблизилась Размира. Огоньки резвились и вокруг неё, ныряя в густые волны её волос и образовывая светящееся подобие венка у неё на голове. Ночь тонко, загадочно подчёркивала красоту женщины-оборотня, окутывая её грустным мерцанием. Её роскошные пшенично-русые волосы спускались ниже пояса: две густых пряди прикрывали нагую грудь, а остальные ниспадали на плечи и спину. Изящные уши лесной красавицы выглядывали из-под светлых локонов своими острыми кончиками, опушёнными шерстяной порослью. Двигаясь по-звериному мягко и вместе с тем щемяще-женственно и плавно, Размира подошла и заглянула Невзоре в глаза с печальным пониманием.