Мы-первопоселенцы!

Кокоулин А. А.

Мы-первопоселенцы!

(конкурсное)

День первый.

Отчет Джона Элгуда Смита, добровольца из Рочестера, Миннесота.

Оууу! Мы летим! Нас пятеро. Я. Энни Мэнгольд, из Йорка, Великобритания. Тэмуро Кагава, из Японии, префектура Акита. Якоб Корстка из Словакии или Словении, а, может, из Венгрии, двухметровый великан. И навязанный нам в последний момент русский с дурацкой и труднопроизносимой фамилией Пшч... Пис... Песчанникоф.

Я чувствую себя замечательно! Стимуляторы работают!

Мы - участники программы "SpaceFarm" и "Eurocorp Star Agency" по добровольной колонизации отдаленных планет станем новым форпостом человечества в глубинах холодного космоса! Это восторг!

Я кричу в своей капсуле. Рыжая Энни подвывает из своей. Кагава хихикает. Корстка молчит. Русский обещает нам, тупоголовым кретинам, посворачивать бошки, если мы не заткнемся. Веселый парень!

Нас замечательно трясет. Происходит корректировка. Мы прицеливаемся прямо в хвост Скорпиону. Скоро включатся разгонные двигатели, и нашу скорость несколькими импульсами доведут до околосветовой.

Йох-ху! Нам лететь двенадцать лет!

У меня есть несколько минут до того, как сработает криогенная заморозка, поэтому я хочу успеть поделиться с вами всем, что знаю.

Ребята! Мы летим на все готовое. Да! Месяц назад тем же маршрутом отправлена роботизированная станция, которая к нашему прибытию автоматически распакуется и запустит мини-заводы по добыче воды и регенерации воздуха. Учитывая, что планета в каталогах обозначена близкой к земному типу, мы отправляемся на курорт!

Хо...

Год двадцать пятый, день, пусть, первый.

Отчет Джона Элгуда Смита, добровольца из Рочестера, Миннесота.

Земля, вы меня слышите?

Почему вы не сказали нам, что двенадцать лет - это полет, а еще двенадцать лет - разгон и торможение? Если это не ложь, то что?

Впрочем, Псч... Песчанникоф сказал, что по законам релятивистской механики вы давно уже умерли и злиться на вас не имеет смысла. Он сильно сомневается, что что-то вообще осталось от "SpaceFarm", "Eurocorp Star Agency" и от привычного нам мира.

Иногда русский несет жуткий бред.

Хотя то, что за эти двадцать четыре года мы получили лишь два сообщения, говорит, скорее, в его пользу, чем в вашу. Причем первое сообщение было еще понятным. "Приятнг плета?". Несмотря на выпавшие гласные и провокационный вопросительный знак, я могу принять это за пожелание. Но второе?

"Сбпр вва сткр Ю".

Из русского, конечно, тут же посыпались варианты. С борта президентского рейдера в вас стреляли крылатой ракетой. Ю. Ю, видимо, как подпись какого-нибудь китайца. Субпродукты вываривать стократно. Себя прости, ввались с открыткой юга. Нет, Юга. И так далее. Понятно, что полная ахинея, но некоторые интерпретации звучат тревожно.

Впрочем, мы подлетаем.

Сейчас мы наводимся на станцию, и с минуты на минуту капсулы стартуют к нашей новой Земле. На экране она коричневато-желтая, в жидкой облачной дымке. Песчаникоф мрачно замечает про океаны - их нет, по крайней мере, визуально.

А меня беспокоит Корстка. Он молчит с самого начала полета. Как бы не случилось чего. Как бы он не умер. По связи не слышно его дыхания.

И э...

Год двадцать пятый, день второй.

Отчет Джона Элгуда Смита, добровольца из Рочестера, Миннесота.

Мы приземлились! Нет, припланетились! Предложение Энни назвать планету Новым Приютом было принято единогласно. Молчание Корстки тоже зачлось в плюс. Здравствуй, Новый Приют!

Двадцать четыре световых года от Земли. Земля, тебя не видно!

Я продолжаю отсылать свои заметки, которые, как сказал русский, только добавляют шума в космосе. Ну и что? Кто-нибудь да услышит. Можно ловить Юпитер, а можно меня - пакетом - на декамириаметровых волнах.

После разморозки предохранительная эластичная пленка, которая стягивала тело, становится моим скафандром. Вместе с аппаратом дыхания на груди и двадцатичетырехчасовым запасом кислорода на спине. По расчетам запаса должно с лихвой хватить на то, чтобы неспешно перебраться из капсулы на базу.

Умная фармакология разогревает мышцы. Стимуляторы. Ух, хорошо!

Связь барахлит. Но все мы, кажется, упали недалеко друг от друга и в двух-трех километрах от станции. Во всяком случае, я слышу, как сопит Энни, как медведем ворчит Песчанникоф, и ловлю писк сигнального маячка.

На волю!

Фронтальная крышка капсулы от нажатия на рычаг выстреливает наружу, быстро рассеивается дымок, и глазам моим предстает равнина в серых и желтых тонах. Желтое - это земля. Серое - снег. Рыжее вдалеке, видимо, станция.

Холодно! Пленка хоть и прочна, но неровности поверхности передаются моим ступням со всеми нюансами. Как-то не продумано это. Прихватив спас-чемоданчик, я спешно ковыляю по мерзлой земле на писк маячка.

Пленка прозрачна и хрустит при каждом движении. Я кажусь сам себе человеком, завернувшимся в полиэтиленовый мешок.

Вперед!

Метров за двести слева я вижу маленькую фигурку Энни, которая, сгибаясь, бредет одним со мной маршрутом. Ее формы соблазнительно проглядывают под пленкой. Позади справа я скоро замечаю Кагаву, во всяком случае, его нельзя спутать ни с Корсткой, ни с русским. Он совсем невысок.

Ветер катит катышки снега. Снег не тает. Станция, кажется, не становится ближе, хотя маячок пиликает все громче. Скоро расстояние между мной и Энни сокращается до десятка метров, и мы медленно пробираемся друг к другу сквозь летящую снежную крупу.

- Привет, как ты? - хриплю я в передатчик.

- Хородно, - отвечает она мужским голосом.

В общем, оказалось, что это Кагава, а Энни, значит, задержалась чуть позади. Различить их под пленкой проблематично. Открытие неприятное, компания Энни мне нравится больше.

- Энни, где ты? - рассыпаю я радиоволны в эфир.

- Иду, - приходит ответ.

У бедной Энни стучат зубы.

- А русский? - спрашивает Кагава.

- Кажется, он пошел за Корсткой.

- Он сумасшедший, - говорю я.

- Русский, - пришептывает Кагава, словно это все объясняет.

Наконец, станция показывается целиком.

С ней что-то не то. Если первый купол раскрылся целиком, то следующие два не раскрылись вовсе. Штанги бутонов выдвинулись, но неподвижно зависли в воздухе, изломанные гусеницы переходов до половины засыпало снегом. Зато при нашем появлении загорелся прожектор. Посветив секунд двадцать, он потух.

- Мы здесь умрем, - говорит Кагава.

Самурайского в нем было - чуть.

- Зачем же нас тогда посылать? - спрашиваю я.

- Боршие деньги.

- Мальчики, что там? - подает голос Энни.

- Станция... - я морщусь. - Она не совсем готова.

- О, Господи! Мы замерзнем насмерть?

- Не знаю. Не сразу, наверное.

Добравшись до станции, мы с Кагавой - голые люди, обернутые пленкой, - по очереди скручиваем маховик на входном люке. Затвор подается туго, видимо, смазка застыла, или еще что-то, Кагава ругается по-японски. Когда появляется Энни, мы уже тяжело дышим и готовы биться о станцию головой.

Пятнышки сосков у нее весело просвечивают, но, честно говоря, у меня совсем нет каких-то порочных мыслей. Боюсь, на холоде я не слишком функционален в этом плане. Впрочем, Энни все равно действует на нас мобилизующе.

От наших с Кагавой усилий маховик делает еще один оборот, но люк и не думает открываться. Энни садится прямо в снег.

- Все, мальчики, - вяло говорит она. - Я пас.

Я сажусь рядом.

Мысленно я составляю претензию к "SpaceFarm", "Eurocorp Star Agency", а также к ООН, ЕКА и Агентству по безопасности космических полетов.

Я требую...

Год двадцать пятый, день, кажется, третий.