Вторая молодость любви

Петр Александрович заручился обещанием Генриха, что они еще не раз увидятся, потому что впереди почти две недели пребывания в Москве и еще о многом предстоит поговорить. О чем именно, он пока не стал раскрывать, но в планах была покупка для старика однокомнатной квартиры в доме с лифтом, чтобы он мог спокойно выйти из дому, прогуляться в ближайшем парке или во дворе, по бульвару — не важно, главное — выбраться из проклятой хрущевки, где спуск и подъем без лифта на четвертый этаж практически лишали его прогулок.

Распрощавшись с Петром Александровичем, Генрих поехал к Ореховым, где его уже ждали.

Он позвонил в знакомую дверь. Открыла Танька.

— Сашенька! — воскликнул Генрих, так она походила на мать.

Таня с криком «Гених» — так звала она его в детстве, не выговаривая букву «р», — бросилась ему на шею, поцеловала и прошептала на ухо:

— Я Танька, разве ты не узнал? А я тебя помню — ты совсем не изменился, только капельку седины вырастил на висках.

И вдруг с необъяснимым отчаянием, глядя ему в глаза, произнесла:

— Почему ты так долго не приезжал? Я так ждала тебя…

Генрих ошеломленно смотрел на Таньку, не зная, что ей ответить, потому что вдруг почувствовал, как расплывающийся образ женщины-мечты, преследовавший его все эти годы, воплотился в этой девушке, а еще вспомнились слова Петра Александровича: «Не только я буду ждать вас…»

К счастью, в прихожую вышли Сашенька с Митей, и начались объятия, поцелуи, вопросы, вопросы, вопросы, остававшиеся без ответов, потому что сыпались градом с обеих сторон.

Таня отошла в сторону и наблюдала за происходящим с напряженным жадным вниманием и любопытством, с каждой секундой обнаруживая, что помнит все: и как он водил ее в детский сад, и как приходил обязательно с конфеткой или игрушкой, как стоял позади родителей в школьном дворе, когда она пошла в первый класс. Она вспомнила — нет, узнала — эти светло-серые глаза и коротко стриженные пепельные волосы, прямой нос и жесткие, мужественные губы, однако всегда готовые к улыбке. И еще она помнила, что обычно называла его по имени и на «ты», хотя родители упорно требовали, чтобы девочка звала его дядей Генрихом.

Наконец все сели за стол, и начались бесконечные разговоры, смех, воспоминания, обсуждение планов на ближайшие дни.

— О майн Готт! Я совершенно забыл — у меня есть очень вкусные конфеты для всех. — Последние слова он подчеркнул, хитро поглядывая на Таньку, помня, какой она была сладкоежкой.

— Не волнуйся, всем достанется, я не обжираюсь теперь конфетами, как прежде, — с нарочитой обидой заметила Танька.

Генрих вышел из-за стола, взял кейс, извлек оттуда две великолепные коробки конфет, положил на стол.

— Это к чаю, хотя я до сих пор предпочитаю российские. А сувениры остались в гостинице, потому что я заезжал к Петру Александровичу и боялся лишний раз перекладывать, чтобы не разбить. Как вы, надеюсь, догадываетесь, из Майсена возят только фарфор. И я тоже не оригинален.

— Ты что теперь — богатенький Буратино? — в шутку спросила Сашенька.

— Мам, у нас уже есть один Буратино, — сказала Танька.

— Богатенький? — спросил Генрих.

— Нет, — засмеялась Таня, — совсем бедный. Он мой однокурсник. Просто у него нос, как у Буратино, вот мы его так и прозвали.

— Ты не ответил на мой вопрос, потому что это секрет? — полюбопытствовала Сашенька.

— Конечно, нет! Какие у меня могут быть от вас секреты. Пожалуй, меня можно назвать состоятельным человеком, но я не держу деньги в кулаке или под матрасом, я их все время вкладываю в дело: расширяю клинику, приглашаю специалистов из других стран — кстати, мы с тобой об этом, Дмитрий, еще поговорим, — открываю филиалы. А еще занимаюсь бизнесом, связанным с медицинским оборудованием и инструментарием.

Все десять лет я не имел ни одного дня отпуска или отдыха, потому что сразу же отказался от социальной помощи государства и стал сам зарабатывать.

— Тебе разрешили сразу работать врачом? — удивилась Танька.

— Как это говорится… Держи карман шире! Сначала я должен был сдать экзамен, но для этого нужно знать современный нормальный немецкий язык, а не тот архаичный, который ни в какие ворота не лезет.

— Слушай! — неожиданно пришел в восторг Митя. — Да ты шпаришь русские поговорки, словно только вчера уехал из России.

— Потому что русский как был, так и остался моим родным языком, как это ни парадоксально звучит.

— И как же ты преодолел языковые затруднения? — заинтересовалась Сашенька.

— Обыкновенно — учил, зубрил. Одновременно работал санитаром в психбольнице, потом в урологии и в хирургии. А когда язык встал на свое место, я сразу же сдал экзамен, с первого захода.

— В этом я не сомневаюсь. Однако ты в письмах избегал подробностей, я ничего этого не знал, — признался Митя.

— Зачем жаловаться, плакаться? Все постепенно пришло в норму, я стал работать и, знаешь, не сидел, как у нас говорят, «ди байне юберайнандершлаген»…

— Господи, надо же выговорить такое длиннющее слово! Что оно означает? — спросила Сашенька.

— Все очень просто: «сидеть, положив ногу на ногу» — то же самое, что по-русски «сидеть сложа руки», только в Германии почему-то предпочтение отдали нижним конечностям.

— Неплохая хохма, — немедленно откликнулся Митя.

— Я тебе такую кучу хохм припас — будешь хохотать в свое удовольствие. Есть, конечно, и такие, что не всем понятны, но мы бы с тобой оценили. Вот, например: приезжает к нам сборная Италии по футболу, а у них голубая форма, и команда называется «голубой». Приехала куча их болельщиков. Я, разумеется, тоже поехал на матч. Вот итальянцы пошли в атаку, и болельщики орут, разумеется, по-итальянски, который я немного понимаю: «Голубые — сила! Давайте, голубые!» Я начинаю тихо хихикать, а мои соседи-немцы недоумевают — чего это я радуюсь, когда противник наступает!

— Представляю! — воскликнул, смеясь, Митя.

— У нас эта тема сравнительно недавно была гвоздем программы, — начала рассказывать историю с главврачом и Митиным хирургом Колей Сашенька. А когда она дошла до стихов Мити на банкете шефа, Генрих даже подпрыгнул на стуле.

— Теперь я начинаю понимать твое иносказательное письмо и твое отсутствие на конференции. Неужели так и сказал? Всеми словами? — удивлялся и хохотал он.

— Ты же знаешь, дорогой, из песни слова не выкинешь, — ответил Митя.

— Да-а-а… — никак не мог успокоиться Генрих. — У меня этот поэт на следующий же день остался бы без работы.

— Ты такой строгий и сердитый? — спросила Танька, с любопытством и настороженностью глядя на него.

— Я строгий и справедливый, Татоша, но не злой. Орднунг, то есть порядок, должен быть во всем, в том числе и во взаимоотношениях коллег, тем более с руководством.

— А если руководство — дурья голова, тогда что? — не сдавалась Танька.

— Тогда или уходи, или сам стремись стать руководством.

— Черт с ним, с моим главным, — с досадой сказал Митя. — Будто нам больше не о чем говорить.

— Согласен, — отозвался с готовностью Генрих, потому что тут начиналась опасная тема сравнительной характеристики традиций и правил, бытующих в разных странах. В подобной дискуссии одна из сторон, как правило, оказывается униженной.

Друзья это мгновенно почувствовали и стали вспоминать разные истории, делиться планами на будущее.

— У меня есть отличная идея, — объявил Митя. — В следующую субботу собирается мой курс, намечается отличный вечер, для которого я написал целый капустник. Почему бы тебе не прийти?

— Да как-то не принято ходить на чужой курс… я мало кого знаю из ваших, — неуверенно отвечал Генрих.

— Это не имеет никакого значения, — решительно отмел всякие сомнения Дмитрий. — Ты — мой гость, я тебя пригласил, и ты пришел послушать мой капустник. Мы же проводим не официальное мероприятие, а просто встречу друзей, какие могут быть правила!

— Ты меня убедил, я с удовольствием пойду с тобой, — согласился Генрих.

— Ну вот и хорошо, — подвела итог Сашенька и пошла на кухню заваривать чай. Делала она все самостоятельно, священнодействуя, по собственному рецепту и никого не подпускала даже в помощники.