Вторая молодость любви

А вот поездка в Германию сорвалась, и с этим ничего нельзя поделать. Обидно не то, что он, хирург, рекомендованный на эту конференцию, зря носился, собирал кучу бумаг, ходил в министерство и все такое, а сам факт произвола и собственной беспомощности — ну, не ходить же по инстанциям, что-то доказывать, разоблачать. Все бесполезно. Ясное дело — он наказан за непослушание, за то, что не уволил Николая, вернее, не очернил его, не подал докладную записку, где обвинил его в профнепригодности или постоянных нарушениях дисциплины, то есть не солгал во благо себе. Единственное, что он предпринял, — позвонил чиновнику в министерство, который занимался оформлением делегатов на конференцию, тот сказал, что сейчас занят, и просил позвонить через час.

Через час ему ответили, что имярек отошел. Митя взвился, поняв, что сценарий написан и утвержден, никто не собирается с ним встречаться, обсуждать так называемое недоразумение, и тогда его понесло, как порой случалось, когда приходилось иметь дело с человеческой тупостью и пошлостью.

— Как, неужели он умер? — воскликнул он в трубку. — Я разговаривал с ним всего час назад!

— Что вы такое говорите, мужчина! — возмутился на другом конце провода женский голос и, отчеканивая каждое слово, повторил: — Я же вам сказала — он отошел.

— Я вас именно так и понял, — сокрушенно отозвался Дмитрий. — Он отошел в мир иной. Сожалею.

— Да как вы смеете?! Он жив и здоров! — надрывалась, видимо, секретарша.

— Тогда объясните, от чего он отошел? Если от дел, то дайте мне поговорить с его преемником, — стараясь быть предельно корректным, сменил тон Дмитрий.

— Откуда у вас такие сведения? — всполошилась министерская дама.

— Да нет у меня никаких сведений, — с досадой сказал Дмитрий. — Скорее всего он отошел по малой нужде… отошел — подошел… чушь какая… — Он бросил трубку в сердцах, рассердившись сам на себя: ну чего это ему вздумалось вымещать свое возмущение на убогой дуре-бабе, которая и одного-то, родного, языка не в состоянии толком постичь.

Дмитрий провел ладонью по лицу, словно хотел стереть с него паутинку разочарования и усталости, потом заглянул в отделение реанимации, зашел в ординаторскую, переговорил с дежурящим сегодня врачом и отправился домой по привычке пешком.

За поздним воскресным завтраком обсуждали животрепещущий вопрос: как написать Генриху, что поездка в Германию не состоится. Не сообщать же ему, в самом деле, о проблеме с хирургом, сексуальная ориентация которого хоть и не установлена до сих пор, но оказалась решающим мотивом в выборе кандидата для участия в конференции. Этот бред можно рассказывать, как анекдот, при личной встрече, но излагать его в письме — увольте. Вспомнилась забавная история, рассказанная ныне покойной тетушкой Дмитрия, которая в двадцатые годы была женой заместителя начальника военной академии. Там собрали на краткие курсы красных командиров, военачальников Гражданской войны. Стояла зима, лютый голод, и молодые парни, раздобыв где-то мерзлую картошку, решили испечь ее прямо в комнате общежития. Расковыряв несколько плашек старинного паркета, развели костерок, испекли картошку, не подозревая, что в такую разруху подобный «пустяк» может быть наказуем. Все они были деревенскими парнями, едва овладевшими грамотой и, несмотря на воинские заслуги, оставались наивными мальчиками. В конце обучения им была обещана экскурсия в Петроград. Однако участников «паркетной истории» наказали и лишили поездки. Когда курсанты узнали об этом, они возмутились, расшумелись, и начальство решило спустить все на тормозах — простила всех, кроме главных инициаторов и зачинщиков. От одного из них заместитель начальника академии получил следующее послание: «Ко всему этому то есть. Я якобы не еду на экскурсию в Петроград. Ежели это за картошку, то прошу мне, как и всем. К сему комбриг Левада».

Этот полуистлевший листок долго хранился у тетушки, пока не сгинул во время многочисленных обысков после расстрела мужа.

— Так и напиши, папик: «Я якобы не еду на конференцию в Германию», — пусть Генрих сам догадается, — попыталась шуткой разрядить напряжение Танька.

— Самое интересное, — улыбнулся Дима, — что последователи бедного комбрига размножились в геометрической прогрессии, каждый второй говорит: я как бы еду, я как бы люблю, как бы, как бы… А уж мой главврач, сам того не подозревая, подхватил идеологическое знамя из рук свергнутого Никиты Хрущева, оравшего на выставке авангардистов в Манеже: «Педерасты!»

В трудах и заботах прошел год.

«Отхожий промысел» Сашеньки не то чтобы процветал, но стабильно держался на уровне, приносящем достаточный доход, чтобы приодеть взрослую дочь и немного отложить на грядущее лето — очень хотелось в кои-то веки поехать куда-нибудь всей семьей, расслабиться, покупаться, позагорать, не заботясь ни о питании, ни об устройстве. Куда и как — предстояло еще думать, обсуждать, искать и спорить.

Таньке предстояла тяжелая весенняя сессия: испокон веку четыре основных экзамена назывались полулекарскими и служили своеобразным пропуском, или допуском, в клиники, непосредственно к больным. Оценки по этим предметам шли в диплом, и, конечно, хотелось сдать их как можно лучше. Хотя всем известно, что ни цвет диплома, ни отметки в нем ничего не значат в последующей судьбе молодого врача.

Тем не менее Таня усердно занималась, иногда вместе с Лехой, но с тех пор как он нашел «халтуру», они чаще занимались порознь. Халтурой считалась работа в ресторанах «Ростикс», где платили за час примерно 35 рублей. Предлагали любой удобный график работы, любое количество часов, и так набегало за месяц от трех до четырех тысяч.

В театральных вузах тоже сдавали экзамены. У Лили по актерскому мастерству репетировалась одноактовка из жизни французской аристократии XIX века. Ей поручили небольшую, но очень выигрышную роль. В костюмных пьесах она была особенно эффектна. Бог знает откуда у девочки из средней инженерно-технической семьи ярко проявилось чувство стиля и формы. Не каждый, даже очень хороший непрофессиональный актер умеет быть естественным и органичным в костюмах прошедших эпох. Таким изумительным даром обладал в Малом театре покойный Никита Подгорный, чьи великолепные работы, к счастью, сохранились в фильмах и записях спектаклей. Ах, как он носил фрак! Но если Подгорный мог, помимо всего, опираться на актерский опыт своей семьи — не одно поколение этой славной династии посвятило себя сцене, — то Лильке помогали лишь интуиция и природа, наделившая ее умением, как эхо, откликаться на любое указание и замечание педагога, она хватала все с лету, с полуслова, а потом повторяла и повторяла движение, жест, мимику, пока это не закреплялось и становилось ее собственным поведением в заданной ситуации. Собственно, именно этому и учили студентов-актеров, только у Лили все получалось так органично, словно она сама до этого дошла.

— У Лильки через неделю зачет по мастерству актера, — сообщила Таня.

— Интересно, — без особого воодушевления отозвался Леха.

— Она тебя приглашает.

— Она или ты?

— Какая тебе разница? Она просила меня передать тебе. — И, лукаво поглядев на Леху, добавила: — Между прочим, не в первый раз, если ты помнишь такую мелочь, она еще на первом курсе приглашала тебя.

— Да-а… — неопределенно протянул Леха.

— Может, скажешь, что не замечал ее интереса к тебе?

— Ну что ты меня допрашиваешь — замечал, не замечал? Ты сама-то пойдешь?

— Конечно.

— Ладно, пойдем. За тобой зайти?

— Как хочешь. Я с мамой иду.

— Ну тогда встретимся там.

У старинного приземистого здания на углу Неглинной толпилась молодежь. Здоровались, перекликались, обменивались новостями, курили так густо, словно стремились раз и навсегда избавиться от главного инструмента актерского творчества — голоса.

Танька удивлялась — как только в студенческой среде не шпыняли медиков: и циники они, и бесстыжие, и все девицы поголовно курят. На самом деле начинают покуривать в основном, когда впервые приступают к занятиям по анатомии — запах формалина, в который погружают препарированные трупы, перенести не так-то просто, к этому трудно привыкнуть — вот и курят, чтобы перебить его.