Юность Маши Строговой

Маша! Помнишь ли ты нашу последнюю встречу? Здесь есть хорошие и геройские девчата, но у меня с ними отношения формальные.

Напиши, если не забыла меня.

С комсомольским приветом

С е р г е й Б о ч а р о в".

Маша неосторожно вздохнула - коптилка погасла.

- Какая неловкая! - с досадой проговорила Ирина Федотовна, зажигая спичку.

Письмо лежало на столе.

- Очень мне грустно... Дай прочесть, что пишут с фронта.

- Что с тобой, мама? - удивилась Маша.

Ирина Федотовна прочитала письмо, налила Маше чаю.

- Что ты ответишь?

- Напишу: "Милый Сергей, я тоже не забыла тебя и Владимировку", говорила Маша, задумчиво глядя на огонек. - Напишу, что горжусь им и его матерью. Очень горжусь!

- Как ты сказала? - переспросила Ирина Федотовна, опустив на колени полотенце и блюдечко.

- Что с тобой, мама?

- А если бы ты... если бы, положим, представь себе... - Ирина Федотовна с ожесточением принялась тереть сухое блюдечко полотенцем, если бы ты вздумала написать ему про свою мать? Нет, интересно, что бы ты написала? Ах, боже мой! Все вы заняты своими делами. Разве вы можете понять!

Маша с грустной улыбкой смотрела на узенький язычок коптилки.

- Очень хорошо понимаю, мама. Я не решалась сказать тебе.

- Скажи! Ты должна сказать. Впрочем, можешь не говорить. Я знаю сама.

- Что ты знаешь?

- Знаю то... - Возбужденно размахивая полотенцем, сама удивляясь своей решительности, Ирина Федотовна призналась, о чем думала, оставаясь одна в сырой, нелюбимой комнате: - Я знаю, что, если бы работала, положим, и у меня было свое дело, а не только семья и не только дом, наверно, все уважали бы меня больше. Даже ты и даже твой отец. Может быть, поздно начинать... Но скажу тебе: я не могу больше так жить, незначительно, пусто.

В окно постучали. Маша, не успев ответить, побежала открыть дверь отцу.

- Папа, папа! - весело закричала она. - Посмотри на нашу чудесную мамочку, которая забастовала и не хочет больше варить нам на обед кукурузную кашу!

- В таком случае, - ответил Кирилл Петрович, - введем трудовую повинность и будем варить по очереди.

- Ты все шутишь, Кирилл! - смутилась Ирина Федотовна. - Кирилл! позвала она. - Нельзя же так жить, как живу я: пережидать и спасаться.

Кирилл Петрович раздевался у порога. Он так долго возился, что Ирина Федотовна со вздохом сказала:

- Ну что ж. Как бы ты ни ответил, я решила.

Кирилл Петрович подошел к столу, где, по обыкновению, его дожидался остывший ужин из кукурузы, и опустился на стул. Он устал за день безмерно! Ломило больное колено, даже есть не было сил. Хотелось закрыть глаза и молчать.

- Ты права, Ириша. Спасаться стыдно.

- Слышишь, Маша! Я знала, как ответит твой отец.

В этот вечер в домишке под дырявой кровлей на окраине города долго горела коптилка. Ирина Федотовна и Маша до поздней ночи вели разговор.

Глава 7

Старостой третьего русского был Юрий Усков. Этот шумный, веселый, с широким носом и быстрыми глазами юноша отличался таким неугомонным характером и такой жаждой общественной деятельности, что ни одно событие в институте не обходилось без его участия.

Юрию до всего было дело. Он знал всех в институте, и его все знали. Он устраивал эвакуированных студентов в общежитии, раздобывал им талоны на питание или ордера на обувь, организовывал воскресники по оборудованию госпиталей, публичные лекции. Он же выполнял сложные обязанности посредника между деканатом и курсом.

При всем том Усков уйму читал. Голова его полна была цитатами, он сыпал ими на каждом слове. Все изречения, которые казались ему примечательными, Юрий выписывал в отдельную тетрадь и носил ее в толстом, плотно набитом портфеле.

Юрий Усков не призывался, потому что в детстве повредил на футболе правую руку, которая осталась короче левой и плохо двигалась в плече. Зато левая его рука почти непрерывно жестикулировала.

Девушки-третьекурсницы звали Ускова Юрочкой и весело с ним дружили, но с Машей у курсового старосты дружбы не получалось. Из-за Маши у Юрия Ускова поколебалось доверие и к Валентину Антоновичу: профессор, по мнению старосты третьего русского, занял в конфликте неправильную позицию.

Конфликт произошел на первом занятии семинара по Толстому, когда между студентами распределялись работы. Усков заявил, что давно облюбовал тему, наполовину обдумал, готов работать день и ночь и близок к выводам, в высшей степени интересным и новым.

Он с таким жаром говорил о желании писать доклад о "Севастопольских рассказах" Толстого, что никто не пытался оспаривать у него эту тему. Вдруг при общем молчании Строгова сообщила, что и она намерена работать над "Севастопольскими рассказами".

- Я думал, для вас не имеет значения, выберете ли вы ту или иную тему, а мне очень важно взять именно эту, - сказал Юрий с достоинством.

- Мне тоже важно. Может быть, даже важнее, чем вам.

- Прошу объяснить, - холодно предложил староста курса, зная наверное, что Строгова не сможет привести, подобно ему, столь красноречивые доказательства своих прав.

- Я должна взять эту тему, - настойчиво повторила она.

И - всё. Никаких объяснений.

- Почему? - спросил Валентин Антонович.

Вдруг он вспомнил Москву, бомбоубежище, Митю Агапова, как Митя вытащил из сумки книгу - это были "Севастопольские рассказы" - и как печальны и нежны были у Маши глаза.

- Послушайте, - шутливо обратился он к Ускову, - вам не хочется иногда по-рыцарски уступить девушке стул или, скажем, тему?

Усков от возмущения вспыхнул.

Ни стулья, ни темы он не намерен уступать никому! Он отвергает с презрением рыцарские предрассудки средневековья.

У Валентина Антоновича пропала охота шутить.

- Придется решать вопрос так: над темой будут работать двое Строгова и Усков.

Ускова не устраивало подобное "беспринципное" решение вопроса. Он помрачнел. И несколько дней происходила путаница с аудиториями, куда-то затерялось расписание педагогической практики, преподавательница иностранных языков пожаловалась в деканате, что на третьем русском не деловое настроение.

Наконец Усков сделал попытку договориться со Строговой.

- Слушай, - сказал он вполне мирным тоном, - откажись все-таки от этой темы. Какой интерес работать вдвоем над одним и тем же? Я не спорил бы, но у меня, понимаешь, обдумано. Меня страшно увлекла эта тема. Неужели ты в самом деле не можешь отказаться?

Маше не хотелось огорчать Юрия; она охотно отказалась бы от чего угодно, но не от "Севастопольских рассказов".

- Нет, не могу, - повторила она с сожалением, однако твердо.

- Ах, так! - Юрочка вспылил и покраснел от досады. - Тогда объясните, по крайней мере! Я хочу знать мотивы.

- Да нет, что ж объяснять!

Усков смерил Машу враждебным взглядом. Девушка в закрытом коричневом платье. Светлые, зачесанные назад волосы. Неожиданно черные яркие глаза. Грустные губы.

Невольно он взглянул на свои рыжие, давно не чищенные ботинки вместо шнурков они были затянуты бечевками.

Юрочке захотелось курить.

Поставив к ногам огромный, почти "доцентский" на вид портфель и скрыв таким образом ботинки, он вытащил левой рукой из кармана кисет.

- Прекрасно! - произнес он язвительно. - Посмотрим, что вы сделаете с "Севастопольскими рассказами". Уступаю. Пишите. Я-то справлюсь и с другой темой.

Он дымил из самокрутки, пока Маша не ушла. Тогда он поднял с полу портфель и еще раз огорченно осмотрел рыжие ботинки с бечевками.

"Любопытно, что останется от вас, товарищ Строгова, когда я выступлю оппонентом", - успокоил он себя, решив заняться новой темой.

Однако все "солидные" темы были разобраны, оставались эпитеты в творчестве Толстого. К эпитетам у Юрочки душа не лежала. Поэтому, может быть, он не мог подавить неприязнь к Маше Строговой.

"Вы читаете много, не спорю, - думал Усков, видя Машу в читальне, но я не уверен в том, что у вас самостоятельный ум. "Что ему книга последняя скажет, то на душе его сверху и ляжет". Что же до семинарской работы, воображаю, какие там будут открытия!"