Дорога на Царьград

Гербер выказал готовность выплатить вперед искомую сумму. И вообще, он – прекрасный господин, очень щедрый. Так что мы можем выйти из своей темницы. Рабы проданы. Бакалейная лавка закрывается для всех.

Я должен был только уступить Стойко свою первую месячную плату, равную не заплаченной мной годовой контрибуции.

Уставший ото всего и не склонный к многословию, я согласился на эту торговую сделку белыми рабами, в которой я был рабом раба. Если обрести свободу по-другому не получается, то пусть будет так – хотя бы ради продолжения путешествия в Царьград. Да и деньги, конечно, были солидные. Совсем не плохо путешествовать с достаточной суммой денег. Ну, а первый месяц мы как-нибудь ужмемся!

Мою невесту, правда, эта идея совсем не воодушевила. Как будто она привыкла к нашему скромному бакалейному гробу и ей расхотелось выселяться из него. Мы немного повздорили, после чего она, источая явное недовольство, все же соизволила выйти на Божий свет. Может, она все-таки немного на голову ушибленная? А ведь иногда она мне кажется такой умной!

Гербер – подозрительный авантюрист, выросший с сербами в Буде; оттуда и знает сербский язык. Он путешествовал по всему свету. И сразу же похвалился мне своими приключениями в России, Лондоне и Венеции.

Или у него в голове все впечатления смешались, или он все выдумывает. С довольно вонючими босыми ногами, задранными на стул, и сентиментально наморщенными бровями, он рассказывал мне, как во время карнавала в Венеции плавал на лодке, в которой находились прекрасные нимфы, а он сидел между ними, одетый как морской бог.

Лодку же тащили на веревках с берега венецианские крестьяне! Все венецианки его запомнили!

Господин Гербер держится очень загадочно, когда рассуждает о масонах, которые сейчас главная примечательность в Лондоне и Европе. С неподвижными, как у безумца, голубыми глазами, доверительно, почти шепотом, он задает мне риторические вопросы – почему власти во Франции и Голландии запретили масонские организации.

Вообще-то шевалье Гербер больше всего любит говорить о женщинах и о своих успехах у противоположного пола. В таких случаях он ржет как молодой осел и испускает странные звуки.

Глядя на его подозрительную физиономию со сплющенным красноватым париком на голове, человеку даже в голову не придет засомневаться в том, что венецианки его действительно запомнили. И все-таки он больше походит на портрет с объявления о бежавшем преступнике, нежели на образ из воспоминаний девушки. Хотя, быть может, девушкам нравится, что он придает большое значение личной гигиене. Он не только воняет, как и все здесь, но еще и благоухает. Постоянно опрыскивает себя духами, а свои тонкие усики мажет помадой.

У шевалье Гербера целая гора разных духов, которые он перебирает со своей любовницей Фаустиной. Я готов побиться об заклад, что Фаустина – не настоящее ее имя. Впрочем, это действительно не важно. По предпоследней парижской моде Фаустина ходит крапленная искусственными родинками, которые французы называют «мушками», mooches.

Вероятно, чтобы доказать, что она сладкая как сахар, она прилепила на себя столько таких «мушек», что стала похожа на толстощекую саламандру. То, что в Сербии мухи слетаются чаще не на сахар, которого ни у кого нет, а на кое-что другое, для нее, судя по всему, не имеет большого значения, да и выше ее концептуальных талантов. Фаустина в основном молчит. По-моему, это хорошо в ее понимании. Целыми днями она выглядит заспанной, как будто только что встала или собирается лечь. Она и в самом деле большую часть дня проводит в кровати. Гербер время от времени прошмыгивает в их комнату и закрывает за собой дверь. А потом из-за двери доносятся воркование, смешки и вздохи. Нелегко держать свечку над любовной парой и не проявлять никакого интереса, даже если речь идет о Гербере и Фаустине.

Мне опять приходится сидеть в передней части бакалейной лавки, которую мы превратили в своеобразную канцелярию, в которой дело есть только у меня – писать. А сидящий рядом симпатичный слуга Гербера, Милосав, с бородой, растущей прямо из глаз, непрерывно пересчитывает свои сбережения и вздыхает. Потом начинает разглядывать дырку в стене, а когда к Милосаву кто-нибудь обращается, ему требуется время, чтобы вернуться назад в реальность из своей, милосавовой Сербии, которую он создал в своем воображении на заработанные деньги. Милосав очень набожен и постоянно крестится.

В нашу «темницу» я, конечно же, больше не захожу. Мы сложили в ней кое-какие вещи Гербера. А гайдуков спровадили в соседний дом, у которого запекали поросенка. Не похоже, чтобы они торопились продолжить свое путешествие. Хотя Стойко и получил свои форинты. Вероятно, он надеется выклянчить у Гербера еще денег. Раскаялся, что продал меня задешево. Кто знает, может, и гайдуки намереваются скрыться от своих работодателей? С теми деньгами, что уже собрали с людей? Вполне вероятно. Атанацко вот часто обманывает жену, а остальные и не упоминают, что женаты. Их ничто не держит.

Занимательно предвоенное время. В любой стране и в любую эпоху.

Моя любовь помалкивает, но гораздо речистее, чем тупая Фаустина. Она на дух не переваривает шевалье Гербера. Даже если что и прокомментирует, то, как правило, насмешливо, с толикой гадливости. А уж как ее воротит от дорого, но безвкусно одетой Фаустины! Называет ее толстой провинциальной курвой.

Гербер утверждает, что хочет опубликовать описание путешествия из Сербии, которая сейчас является для Европы в определенном смысле Новым Светом, так же как и Америка. Но я думаю, что он – шпион. Только не знаю – чей. Сомневаюсь, что английский. Что здесь ловить англичанам? Быть может, турецкий? Он показал мне два номера лондонского журнала «Джентльменс магазин», в котором в марте напечатали одно его короткое сообщение из Белграда. О том, что Тамас Кули-хан подавил бунт, но все еще не желает ратифицировать мирный договор с Портой.

Тамас Кули-хан – персидский правитель. Это я узнал между делом, но до сих пор не понимаю, откуда Гербер в Белграде почерпнул сведения о событиях в Персии! И почему англичане публикуют известия о Персии, поступающие из Белграда.

Я ничего не понимаю, да меня это и не касается. Я написал свое сообщение о метрополии Колары из пяти-шести растянутых предложений. Гербер настоял, чтобы я включил в него точное количество домов, описание крепости, численность солдат, описание окрестностей. Все, что я пишу, переведет на английский друг Гербера. Из истории я внес лишь рассказ моего знакомого, капрала Стойко, для устрашения турок. О том, как в 1717 г. на лугу по левую сторону от Колар турки, разбитые под Белградом, остановились отдохнуть и напиться воды из одного колодца, который сохранился там до сих пор. На том лугу их настигли сербские добровольцы и гусары и всех их перебили. Обходя окрестности, и я отпил водицы из того колодца. Не выйдет ли и мне это боком?

Сейчас я уже и не знаю, куда себя деть. Только сижу и пишу все это. Герберу неясно, почему я столько пишу, но его это и не волнует особо. Он щедрый человек. Бумагу и чернила могу расходовать неограниченно. Завтра мы вроде бы должны продолжить путь с какой-то важной делегацией, направляющейся в Царьград. Из-за разбойников надежнее путешествовать большой группой. А вечером будет праздник, который устраивает австрийский поручик.

Меня немного обеспокоило то, что Гербер и его сопровождающие всполошились. Ежечасно закрываются в комнате шевалье и о чем-то шепчутся. Фаустину даже не замечают, а это не так-то легко, учитывая, что в комнате нет ничего, кроме сколоченной на скорую руку кровати, на которой она целыми днями валяется.

Ну не сотворят же они какую-нибудь глупость? Я не имею в виду реальную вероятность того, что они таки сядут на заспанную Фаустину и раздавят ее. Мне не хочется подслушивать, но я слышал, как они упоминали одного члена делегации, майора Овергалтера, задолжавшего Герберу какие-то деньги. Я здесь никто и ничто, и если заварится каша, нам не поздоровится. Милосав и Анджелко начали пугать меня своим видом.