Страница 15 из 28
Оказалось, что Вучина задолжал дубровчанину изрядную сумму и свой долг решил выплатить неудачными шутками.
– Цветко! – рявкнул Бобалевич, и в залу откуда-то сзади вошли двое громил с дубинками.
Вучина – в страхе от того, что грозило последовать за их появлением, начал ссылаться на закон деспота о защите должников в Смедерево. При этом он стал обращаться и ко мне, что мне было совсем неприятно. Мне хотелось остаться незамеченным, и я пытался только улучить момент, чтобы незримо покинуть пыточную.
– А ты пожалуйся деспоту, когда он вернется. Скажи прямо – ты намерен вернуть долг или нет? У меня нет больше времени…
– Я буду жаловаться! Я приведу людей воеводы! – должник опять обернулся ко мне: – Иди, позови пристава, быстро!
Вучина еще раньше остался без денег, а сейчас у него иссякли и шутки. Он начал звать на помощь еще до того, как получил первый удар дубинкой по своей спине. Я деловито что-то пробормотал и двинулся к выходу.
– Стой! Мы скоро закончим, – услышал я за спиной голос великого инквизитора. Этого-то я и боялся и только ускорил шаг. Не оборачиваясь, с ногами, жесткими и несгибаемыми как кирки, я почти побежал вниз по улице. Мне и в голову не приходило звать пристава, но я совсем не был уверен, что громилы думают так же.
Глупо – вмешиваться мне в дела, которые меня не касаются и в которых я мало что разумею. И в то же время мне стыдно за то, что не пошел за приставом. Ну, а если бы пристав начал расспрашивать, откуда и кто я?
Ей я ничего не рассказал о том, что случилось. Она вымыла волосы и сейчас сушит их у окна. И при взгляде на ее голые белые руки я испытываю чувство, похожее на счастье.
Может, я и не понимал бы, что это именно – счастье, если бы его не портило другое, неприятное ощущение. Неприятное ощущение напоминает мне о том, что денег у нас осталось только на сегодняшний ночлег у Голубицы. И то – если мы пропустим обед и ограничимся только ужином.
С сегодняшней ночи у меня в голове постоянно вертятся картины. Еще одна ночь – настоящее приобретение. Пока мы сидим вот так, в тишине, как будто все – лишь ожидание повторного шуршания тюфяка.
Я не сомневаюсь, что и Голубица вытащит откуда-нибудь дубинку, если мы ей задолжаем. И она сильная, как земля. А если еще появится какой-то ее Цветко… В корчме полно людей зловещего вида. Не хочу и думать об этом. Ведь пострадает моя мужская гордыня перед моей новой любовью.
Ну и подерусь, если нужно.
Завтра утром нам потребуются деньги. Турки выступили. Я мог бы остаться здесь – защищать Смедерево. А может быть, все-таки стоит добраться до Града? Может, важнее защитить врата Неба? Нелегко, когда остаешься в пути без такого проводника, как наш. И все же он оставил нам золотой.
Какой же он необычный, этот золотой. Тяжелый. Сейчас он тяжел для меня, как камень на шее. Кому его предложить? Только Цветко встает у меня перед глазами. Я могу позволить себя одурачить.
Гуляя, я видел, как приставы вели связанного человека. Похоже, опять какая-то финансовая проблема.
Я снова выхожу на улицу. Вот встану на каком-нибудь углу и буду стоять там, пока что-нибудь не случится. Буду ждать, пока мне не поможет Господь Бог или случай. Сомневаюсь, что здесь кому-то захочется посмотреть наши патриотические представления, в которых мы так поднаторели. Да и наша труппа уменьшилась. Сократилась до нас – двоих сирот.
Лишь бы откуда-нибудь не появился избитый Вучина. А то я сквозь землю провалюсь.
Не знаю, какое сейчас время дня. Я совершенно забыл о времени, а она меня, конечно же, ждала. Легла спать без ужина. И даже если бы она хотела поесть, деньги-то у меня. То, что осталось. Я – самый плохой человек.
Спит она или притворяется спящей, – но я не уверен, что разумно ее будить. Едва ли сегодня вечером будет что-то шуршать на тюфяке. Завтра я скажу ей, что сделал, а там – помоги, Господь!
Я исходил весь пригород вдоль и поперек, шаг за шагом, ожидая, что случится какое-то чудо и проблема с золотым разрешится сама собой. И она разрешилась, только как!
Не зная, что делать, я приценивался к каждому товару, который только видел. Даже начал расспрашивать кузнеца, какой уголь он использует, и разузнал у красильщика, из чего делается такой красный краситель. Оказалось – из определенного вида червей-паразитов, живущих на травах. Их собирают, потом сушат и измельчают в прах. Краситель потому и называется «црвац» – от слова «црв» – «червь», а может, и красный цвет получил свое название по тем червям. Цвет страсти, войны, пламени, тайного знания – этот цвет происходит от незамысловатых растительных червей. Поразительно. Занятие цветами всегда было для меня сродни алхимии. Когда же я еще узнал, что дубровчане дают по два перпера за литр этого красителя, я на полном серьезе задумался – а не заняться ли мне этим промыслом?
На это только я, пожалуй, и способен – пойти на луг и собирать червей. Так оно честнее будет. Золотой уже не мой – промелькнуло у меня в голове.
То ли я в раздумьях о своем трудовом будущем бессознательно устремил шаги к лугам, лежавшим за Смедерево, или то был перст Божий – но я вдруг оказался перед церковью.
Первое, что мне подумалось – эту церковь строил тот же мастер, что соорудил и округлую башню на крепости. Фасад расцвечен рядами кирпича и камня. Возводил его тот, кто любит свою работу.
Черный зев на фасаде смотрел на меня сквозь деревья с немым призывом. Недолго раздумывая, я двинулся вперед, чтобы войти внутрь. Терять мне нечего – я и так не ведаю, что творю.
Человек не обязательно должен быть верующим, чтобы перед входом в церковь ощутить внутренний трепет. Стоило мне опустить голову, чтобы поискать следы всех тех, кто входил сюда до меня, и немного осмелеть, как, к моему вящему ужасу, церковь ко мне обратилась сама:
– Добро пожаловать, хороший мой!
На пороге стоял человек в сутане. С непокрытой головой и лысеющий, с редкими пучками волос.
– Ты не местный?.. Но ты – серб?
«Скорее всего, да», – подумал я и кивнул.
Внезапно я сильно погрустнел. Согнул округлую голову.
– Видишь, что здесь происходит? Кара. Божья кара. Мы все ее заслужили… Всех нас турки погонят в рабство. Никого здесь не останется. «Потому сказываю вам, что отнимется от вас Царство Божие и дано будет народу, приносящему плоды его!»
Мне казалось, что человек в рясе готов расплакаться. Но вместо этого он рассмеялся и протянул мне руку.
– Грешный дьякон Дабижив (Был-бы-жив)!
Он не стал ждать, пока я, запинаясь, назову ему свое имя, которое и для него, и для меня значило гораздо меньше, чем значило для него его имя. А приобнял меня и повлек к порте.
– Присядем у меня. А то стоим, как во́роны.
Мы прошли через порту к деревянному домику, своеобразной церковной канцелярии – со столом, на котором стоял прибор для письма и лежало несколько листков бумаги, со стульями и большими сундуками вдоль стен. На стенах висело несколько икон. Усадив меня на стул напротив стола, Дабижив достал из одного сундука бокал с вином и деревянные кубки. И подмигнул мне.
– Митрополит не любит, когда пьют, так что я здесь держу. Тебя, наверное, мучит жажда. Необычайная жара в такое время года…
Не переставая говорить, Дабижив налил нам вина и сел за стол. Он был уверен, что турки нас раздавят. Любой умный человек может прийти к такому выводу. Митрополит с деспотом, деспотицей и маленьким Лазаром перебрались в Венгрию, ищут там помощи, но от этого нет никакой практической пользы. Не турки – наша проблема, а мы сами. И иностранцы, что отравляют ядом раздора горемычный народ.
– Главное зло нам не от турок, а от латинян. С турками, по крайней мере, все ясно. Те все решают саблями, а эта моль нас своими деньгами растлевает. Каждый только о своем кошеле думает, о Боге позабыли…
Дабижив доверительно перегнулся через стол и понизил голос.
– А греки… Деспот совершил самую большую ошибку, привезя сюда гречанку и ее братьев. И всех этих гречиков. Уж попили они нашей кровушки. Да еще нос задрали. Ну, прям, они – господа. Да пропади они пропадом… Если бы деспот не выкупил из темниц половину Салоников, гребли бы они сейчас веслами на турецких галерах вместо того, чтобы здесь важничать. Да-да! А нам три лета тому назад пришлось Мару отдать султану. Весь народ плакал, провожая ее с братом Стефаном.