Клянусь!

— А почему бы и нет, Александр свет Георгиевич! — съязвила в ответ и она.

Натанцевались мы с ней тогда, нагляделись друг другу в глаза, наоткровенничались (разве только что не наклюкались) всласть.

Потом сидели на лавочке у самого Чёрного моря, у самой воды. Волны под небольшим ветерком слегка клокотали у прибрежных камней. Приморский парк за нашими спинами легонько роптал да постанывал. Жанну это не могло не пугать. Да ещё в полуночное безлюдье, в кромешную тьму. И при каждом, особенно подозрительном, шуме, движении, казалось, живых огромных деревьев она настораживалась, напрягалась и невольно прижималась ко мне. А я не спешил себя заводить. И лишь поглубже, пожёстче начинал поглаживать своей тяжёлой ладонью её, даже сквозь плащик ощущавшиеся, совсем ещё девичьи, почти ребячьи талию, спину, плечо. Чтобы затем сползти разгорячённой ладонью почти до самой скамьи и снова наверх. И вдруг, подчиняясь какому-то своему заносчиво-дурачливому мужскому инстинкту, схватил её неспокойную длинную руку и упрямо потянул под пиджак.

— Потрогай, — приказал коротко я.

Она, было, рванула ладонь, я удержал, направил точно в левый, над сердцем, карман пиджака.

— Ой! Откуда это у вас? — подчинившись, пролепетала в испуге она.

— Вот то-то… Сиди, поплотней прижимайся ко мне и не боись. И близко никто не подступит, — бросил я самонадеянно, вытащил пистолет, предохранителем щёлкнул разик-другой и снова сунул в карман. — Стараюсь всегда носить при себе.

— А что, это действительно так необходимо?

— Цеплялись уже. В последний раз — трое.

— А кто?

— Ясное дело, подосланные.

— Ну и что? — ждала продолжения она. — Дальше что?

— Дальше… Не убивать же. Сдерживал, стрелял из этого вот пистолета поверх их голов. Покуда не подоспела милиция. Подробно об этом было в газетах.

— Да, да, слышала…

— Главный в тюрягу на пару лет угодил.

От таких разговоров новоявленную мою соратницу-красотку страх ещё пуще пронял. Пришлось уходить.

На освещённой улице нет-нет ещё пройдёт прохожий, или промчится машина, даже троллейбус всеми своими огнями сверкнул. Катер — самый последний — и тот ещё успел принять нас на борт и доставить в дальний край бухты — к моему холостяцкому логову.

Организационно-агитационный или, как теперь называют, пиаровский вклад красавицы-патриотки в моё повторное избрание депутатом крымского парламента вряд ли покрыл те потери, которые я понёс из-за неё среди женской, особенно пожилой и от этого куда более ревнивой и привередливой части до этого всегда так преданных мне избирательниц. Не слишком ли дорогая цена даже за все те радости, какими смогла одарить меня такая забавная кралечка, какой оказалась Жанна д`Арк? Но при всём при том не явила собой, увы, ничего, что, как это бывает порой, вдруг свалившись нам на голову, переворачивает всю нашу жизнь. Со мной она, ничего такого не сотворила.

Вновь избранные депутаты крымского парламента сразу же заговорили о переходе на полностью профессиональную постоянную форму работы, и мы — все сто депутатов — на четыре года съехались в столицу Крыма — Симферополь. Постепенно все получили квартиры, гостиничные люксы. А в свои избирательные округа, в свои сёла и города лишь наезжали. Время на это нам отпускалось.

— Можно я буду к тебе приезжать? — попросила Жанна.

— Хочешь, поехали прямо сейчас со мной? — предложил я самоотверженно, по-рыцарски.

— А фармацея, аптека моя? На кого я ее оставлю?

— Да ничего с ней не станется, с фармацеей твоей. Продержится с неделю-другую и без тебя.

— Так сразу и поехали?

— Да, сразу…

— Не определившись ни в чём, ничего не решив? — укоризненно сорвалось с её тоненьких выразительных губ.

— А чего тут решать? Если действительно хочешь, найдёшь и возможность, и способ. Всё должно образоваться само собой.

— Да-а, Сашенька, ты действительно у нас отчаянный какой-то, лихой… Ты же кто у нас? Ты же у нас самый яростный противник режима, бомба ты наша замедленного действия под оккупантов. А вот обо мне, об отдельном человеке, подумать… И вообще… Рассудительности, осторожности в тебе — ни на грош. Такой безответственности я ещё ни в ком не встречала.

— Что, что, что?! — взвился я в удивлении.

— А то… Ты даже тайны партийной и той не в состоянии удержать. В первый же день… В первую ночь… Ты же мне всё, всё, до последнего выложил, — уставилась она ядовитым взглядом в меня. — А если бы я была не я, а шпионка, доносчица, словом, засланка какая-нибудь?..

Я невольно расхохотался:

— Да краше, желанней и придумать нельзя! Вот уж засланочка — так засланочка! — так и сорвалось у меня с языка. — Побольше, почаще бы мне таких!

Вот это последнее — тоска не по ней, по единственной, а по многим другим… Да разве можно такое женщинам говорить? Красавица моя даже не нашлась, что ответить. И пришлось мне немедленно ошибку свою исправлять, гиперболу, артистизму на себя напускать.

— Повторяю, — вместе с голосом картинно возвысил я и указательный палец. — Да пусть хоть десятками подсылают ко мне. Пусть! Кого угодно. Пожалуйста. Хоть мисс Вселенной, даже вместе всех, разом. Выведывайте, раздевайте меня хоть донага. Узнаете, услышите только одно: Севастополь-Крым-Россия! Лозунг этот — наш клич боевой. А еще узнаете нашу самую великую тайну: мы снова будем с Россией! Об этом всё, всё вопиет: история, право, трезвый расчёт. Взывает о том и Россия. Молча, сердцем пока. Но это только пока. Ведь как у поэта:

Умом Россию не понять, Аршином общим не измерить, У ней особенная стать. В Россию можно только верить.

Я умышленно закончил свой артистически-патриотический монолог любимым стихотворением моей Жанны д`Арк. И, кажется, мне удалось смягчить нанесённую ей обиду. Я даже попросил её снова, в какой уже раз, прочесть для меня удивительно провидческое творение Тютчева. Только благодаря её какому-то проникновенному исполнению я вдруг сообразил, что в нём, в этом стихотворении, кроме всего прочего, скрывается и угроза возмездия — всему и всем, кто не любит, хулит и готов хоть как-то унизить, извести нашу Россию.

Симферополь, парламент, борьба, новые люди, новые связи развели меня с Жанной д`Арк. И с тоской, даже с каким-то раскаянием вспоминаю порой севастопольскую русскую красавицу Жанну.

12 мая 1994 года открылась первая сессия Верховного Совета Автономной Республики Крым — первого созыва. (Предыдущий Верховный Совет был всего лишь преобразованным облсоветом и в счёт не шёл). И открывал сессию я, по той простой причине я открывал, что по закону во всех вновь избранных Советах делает это самый старший из депутатов. А никто из коллег по парламенту раньше меня не появился на свет.

Центризбирком, руководство завершавшего свою работу парламента, его аппарата, конечно же, знали, кому предоставляют самую высокую трибуну республики, да ещё в столь исключительный торжественный день. Ведали, ох, как отчётливо ведали, что за козла запускают в свой ухоженный, тщательно оберегаемый от сорняков и потрав огород. Но закон есть закон, и меня стали готовить к первой роли старейшины — открыть сессию — недели за две до неё. Даже состряпали целый сценарий. И чтобы я не позволил себе никакой отсебятины, строго расписали, что за чем следует, какие при этом слова должен говорить я, а какие не я, а другие, и откуда — прямо из зала (перед депутатами в зале три микрофона), с места ли (позже установили и перед каждым) или взойдя на трибуну. Словом, всё предусмотрели бдительные аппаратчики, чуть ли не каждое слово, жест, интонацию. До той самой минуты, покуда не будет избран председатель Верховного Совета. Вот тогда уже он возьмёт в свои руки бразды правления, а моему одноразовому краткосрочному полномочию наступит конец.

Усевшись, как и положено, в председательское кресло — за огромным, во всю сцену, дубовым столом — с дисплеями, телефонами, пультами связи, я, укрощая волнение, беря себя в руки, обвёл изучающим взглядом притихший зал. Придвинул к себе микрофон.