Навсегда

— Еще чего не хватало! — вмиг взвилась, сразу переключилась с мужа на сына Люба. — Хватит нам одного дурака. Только дурак полезет туда. Мало что одна дура посоветовала, так другому сразу и выполнять?

— Ну так что будем делать, сынок? — не без издевки спросил довольный отец.

— Лезем, лезем! — возбужденно закричал, захлопал в ладоши, запрыгал Олег, — Не слушай ее! Зачем ты тогда сюда нас привез?

Люба перепугалась вконец, а Ваня позвал:

— А ну, подойди-ка, сынок. — Заметил, как еще больше сжалась и побледнела жена. Но, не показывая этого ей, вытянувшись на носках, заглянул в водовод. — В любом деле, сынок, всегда надо сперва оглядеться. Как нас Матушкин, взводный, учил… Оглянись вокруг себя, — покосился он озорно на жену, — не…

— Ваня! — ужаснулась, вскричала она, уже прежде слыхав от него эту безобразную солдатскую присказку.

— Что — Ваня? — огрызнулся он добродушно, с усмешкой. — Что — Ваня? Я хочу только сказать… В общем, сынок, — обернулся он снова к нему, — в любом деле, прежде чем к нему приступить, сперва оглядись: вдруг тебя кто-нибудь… Ну, плохое что-нибудь с тобой собирается сделать, — озорно оглянулся опять на жену. — Изучи сперва обстановку.

Жена покачала осуждающе головой, выразительно покрутила пальцем у лба.

— Итак, — вскочив на огромный булыжник, Ваня почти по пояс сунулся во входное очко водовода, — начнем. Вот, пожалуйста, — почти сразу же прогудел его искаженный, с гулом, гундосливый голос. — Во-первых, тесней, чем я думал. Трудновато будет ползти. — Помолчал, видимо, продолжая что-то там изучать. — Во-вторых… Это похуже… Светящейся точки на противоположном конце почему-то не видно. — Высунулся, недоуменно повел туда-сюда головой, губы поджал. — Одно из двух: или завалено там чем-то внутри, или нитка водовода искривлена. — Выпрямился, посмотрел с булыжника вдоль и поверх водовода. — Да вроде бы нет, не видно дуги.

— А земля-то круглая! — сообразив раньше всех, вдруг первым вспомнил Олег.

— Ну и что?

— Он прав, — поддержала сына жена. — Дуга может быть не в горизонтальной, а в вертикальной плоскости.

— А что? — с гордостью посмотрел на сынишку отец, — дельная, в общем-то, мысль. — Потрепал по головке его. Олежка, довольный, гордо зарделся. — Так, так, так… — Посмотрел еще вдоль водовода. — Только полкилометра, пожалуй, для этого мало.

Олежка, всегда, в общем, мамин, больше связанный с ней, а сегодня, сейчас весь уже слившийся с отцом, во власти затеянной им необычной — и серьезной, и любопытной — игры, стал его торопить:

— Ну скорее, скорее, папа!

— Ты что? — всполошилась мама опять. — Да я тебя не пущу!

— Значит, так, — поддержал ее и отец, — пойду я один. Да-да! — оборвал он решительно, увидев, как Олежка сразу сник и раскис. А Люба, напротив, воспряла, как всегда, заулыбалась опять. — А у тебя, сынок, будет другое задание. Очень важное. Подстрахуешь меня. Если буду кричать из трубы или если меня долго не будет, беги скорее к людям. Понял? Зови их сюда.

— А что, на самом деле это опасно? — еще больше встревожилась Люба.

— Всюду каждого подстерегает опасность. И на улице вдруг может обрушиться на твою голову цветочный горшок. Так что, сынок, учись быть осторожным, предусматривать все, — ему прежде всего обратил отец свой ответ. Его самого-то этому научила война, особенно взводный — Матушкин, покоя им не, давал, все учил и учил осторожности. И теперь не только осознанно, но и бессознательно, автоматически Ваню побуждало повсюду все предусматривать. — Значит, понял? — повторил он Олежке. — Если что, сразу к людям.

— Папа, возьми… Я с тобой хочу.

— Нет, все, Олег, не возьму. Будешь меня страховать. Кто же за людьми побежит?

— Папа, а где здесь люди? — ухватившись за это последнее, завертел Олежка светлой вихрастой головкой. — Не видно нигде здесь людей. Может быть, это люди? — показал он на уже полусгнившее с лета огородное чучело — палки крест-накрест, на них шляпа, черный издырявленный плащ, красные женские ботики, уморительно безнадежно пожал своими легонькими, словно крылышки, не начавшими еще развиваться детскими плечиками. И Ваня опять вдруг отчетливо, остро увидел: а ведь Люба и тут совершенно права. Да, надо, надо, пора уже приучать сына к спорту и к делу. Все, откладывать больше нельзя, с завтрашнего дня и начну.

Впрочем, почему с завтрашнего? Будем считать, что уже и начал.

А Олежка все озирался и озирался, по-видимому, продолжая высматривать людей на заброшенных к зиме огородах, на пустыре, превращенном в безобразную свалку, на поросшем пожухлым бурьяном и кустами шиповника холмике. Мамины, мамины глаза у него, невольно сравнивая, метнул Ваня взгляд на жену, — чуть приуженные, удлиненные и с заметной каринкой, даже, пожалуй, и с чернью слегка. А волосики нет. Черта с два, мои у сынишки волосы, мои — русые, шелковистые, мягкие, и сейчас они малость дыбились и выплясывали на поднимавшемся заметно ветру.

— Значит, нет людей, говоришь? — оглянулся вслед за сыном вокруг и отец. — А будку, сторожку вон видишь? — ткнул пальцем за пустырь. — Вон, вон — за колючим забором, в кустах, у подножия холмика, где бульдозер стоит.

— А-а, вижу, вижу! — заметил сын. И удивился: — Там люди? Да у нас во дворе собачья будка такая!

— И в этой… Цербер сидит, — улыбнувшись, подыграл сынишке отец. — Собака такая…

— Знаю, знаю, нечего меня учить, — презрительно фыркнул Олег. — Он учить меня будет. Я у мамы в книге прочел. Правда, мама?

— Правда, правда…

— Ну и прекрасно. Всем все известно… Так вот, зовут этого Цербера, стражника, что в сторожке сидит, — снова ткнул в сторону будки папа рукой, — тетей Дашей. Есть там еще тетя Муся. Мария Петровна. И третья есть, но как ее зовут, я не знаю. Неважно. Так вот, если что, беги, сынок, сразу к ним. У них телефон. Знают, что делать. Понял?

— Да, папа, понял, — подтвердил сын, но тут же вновь заканючил:- Папа, ну возьми меня. А, пап? Я с тобой хочу.

— Олежка, да как же ты говоришь, что понял, — поразился отец, — если собираешься лезть со мной? А кто же к тетям тогда побежит? Я же для того и оставляю тебя, чтобы тетям сказал, если что.

— Мама пусть побежит, — нашелся моментально Олег.

— Ты что, Олежка? Тебе маму не жаль? Да мне, с моим-то сердцем… Да мне и полдороги не пробежать, — запросила пощады она. — Это очень важное поручение. Мне не справиться с ним.

Олежка подумал и глубоко, с сожалением вздохнул:

— Ладно, папа, теперь я все понял. Хорошо, я буду стоять.

— Ты здесь немного постой, а потом вон туда, на другой, противоположный конец, — мотнул головой вдоль водовода отец. — Я буду там выходить. А маму здесь оставим — присмотреть за одеждой, за мотоциклом. — И, развязав притороченный к багажнику узел, начал переодеваться. Сняв шапку и куртку, натянул на себя матросскую парусиновую робу, а на голову замызганный, когда-то, видно, белый чехол морской бескозырки, распатланные во время езды волосы под него затолкал, в карман сунул спички (а вдруг понадобятся там, в темноте). — Значит, так… Мама останется здесь, а ты, значит, туда, — мотнул он опять головой вдоль трубы. — Ну, как говорится, с богом, благословись. — И перекрестился размашисто, широко.

— А бога нету. И ты не веришь в него. И мама не верит, — рассудительно заметил Олег.

— Ну, это так… Неважно. Так говорится, — растерянно оправдался отец и заговорщицки взглянул на жену. Она ему ответила тем же: мол, с сыном теперь ухо востро держи, все понимает. «Да-а, — подумал и Ваня, — все, все подмечает стервец». — Ну, Олежка, надо идти. А то поздно будет. Солнце вон, на поклон покатилось уже. — Не хотелось, да почему-то немножко и тревожно было от света, от тепла, от своих уходить, лезть в эту неприятную, чем-то враждебную, казалось, нору. Но надо. Действительно, так легче будет представить состояние прораба, легче будет писать. Только так, наверное, и удастся его раскусить — суровость, жесткость, может быть, всю его жизнь. Да и решил… Что скажет сын, если не сдержать теперь слова? Нет, никак нельзя отступать. «Прораб вон, старше намного, слабей, с разбитой башкой, сколько крови потерял, без подстраховки, один; каждую минуту ожидая воды, и то смог — вон, двадцать километров прополз. А я что, хуже, что ли, каких-то полкилометра не смогу проползти? Да чего я стою тогда, на что гожусь? Не-ет, — невольно и не заметив того, коротко отрубил он рукой, — уж коли решил, коли сунулся в эту нору, то уж ползи. Олежка… Вон… Так весь и собрался, завидует, ждет… Все, надо ползти. — Ну, сынок, — сказал отец как можно спокойнее и веселей. — Пока. — Подмигнул, рукой махнул. Потом и жене. Снова встал на булыжник, с него на опору залез, как собачонка, опустился на четвереньки и последнее, что услыхал, когда начал погружаться в мрачное очко водовода, это Любино: