Отец

«Эх! — досадливо поморщился Матушкин. — Предупреждал же. Так нет, пообломали». Увидел чуть возвышавшийся над бруствером орудийный щит. Опять подосадовал. Значит, придется еще на полштыка подрывать огневые.

Семидесятишестимиллиметровые дивизионки, когда получали их, очень понравились Матушкину. Не чета той первой, единственной на всю батарею «хлопушке», что, надрываясь, тащили по песку мерин, гнедая кобыла и два заезженных жеребца. Почти вдвое мощнее и дальнобойнее. А вот щиты новеньких дивизионок Матушкину не понравились — уж больно они были высоки. «Да, с такими, — сокрушался при получении орудий Евтихий Маркович, — враз пропадешь». Долго терзался: как в бою такую колымагу укрыть? Пока, наконец, в одну из счастливых минут не смекнул: а что если побоку щиты? Даже нет, только верхушки щитов? Главный враг у артиллеристов-истребителей не осколки, не пули, а танки. И двадцать самых высоких щитов не спасут, когда танки своей броней прут на орудия, когда бьют по ним прямой наводкой. А так, без верхнего гребня щита пушки от танков легче укрыть. И, никого не послушав тогда, даже вступив поначалу в конфликт с начальством, Матушкин своего добился: нашел в какой-то технической части автоген, пообрезал пушкам щиты, они стали приземистей.

«И все же торчат, — сжал плотнее губы таежник. — Еще глубже, глубже надо в землю зарыть, стволы надо положить прямо на брустверы. — Вспомнил, что всяко бывает в бою, оглянулся. Нет, поле от взвода уходило не под уклон, а на подъем, кое-где даже холмилось. Значит, под нижним углом стрелять не придется. — Да, можно прямо на брустверы. Подкрасить. Колеса, щиты, хоботы. Подбелить. Известочка есть. Да и снежком… Все, все вокруг надо присыпать снегом».

Матушкин знал: рано ли, поздно, но, когда танки пойдут, взвод они все равно обнаружат. Этого не избежать. Но главное, не дать обнаружить себя еще до стрельбы. Самые точные залпы — это внезапные, первые, и ради них, кровь из носу, всю работу надо проделать. Потом, бешено вырвавшись из стволов, пороховые газы все равно сметут вокруг огневых весь камуфляж. Но это потом. Тогда вся надежда уже на фальшпушки.

А ими охотник остался доволен. Из дореволюционного, чудом уцелевшего склепа еще, должно быть, какой-то дворянской семьи торчало бревно. На наружный его конец солдаты напялили котелок вместо дульного тормоза. Повалили одиноко торчавшую посреди кладбища небольшую колонну, подукрасили под ствол и ее. В пылу боя из танка сойдет за орудие и она. Чуть впереди между пожухлыми кустами тамариска темнела брошенная немцами горная гаубичка, приволокли, использовали и ее. Особенно удачной показалась приморцу четвертая, сооруженная его солдатами «кукла» — из печной обгоревшей железной трубы и листа трухлявой фанеры. За ней из шинели сделали чучело. Все как бы замаскировали кучами снега и ветками.

«Хороша! Ай, молодцы! — порадовался охотник. — И в ста шагах не поймешь. На эту пойдут, клюнут. Это уж точно. И старый лосось на обманку берет».

Полюбовавшись «куклами», Евтихий Маркович даже довольно присвистнул и зашагал по своему следу назад. Когда допыхтел до своих, первым к нему подбежал сержант Нургалиев, коренастенький, по плечо командиру, упругий.

— Товарищ лейт-на-а-ат! — вытянулся он и стал чуть выше. — Первый орудий боим готов! — черные живые глаза узбека так, кажется, и обдавали взводного жаром. И такая в них, в этих, хотя и юных, но уже змеино пронзительных и каленых глазах выражалась готовность на все, столько в нем, как в сжатой стальной пружине, чувствовалось затаенной собранной силы, изворотливой непобедимости, расчетливой уверенности в себе, что, казалось, он только и ждет, когда наконец его пошлют в бой. Пойдет и сломит врага, и победит. И это было главное и самое сильное впечатление от Казбека.

«Вот бес! — восхитился таежник. — Бес! Ну и бес! Какому-то еще фрицу нынче не повезет?» Однако, уняв внезапный восторг, строго сказал:

— Готово, говоришь? А это что? — показал он рукой на темные комья земли. — Замаскировать! Снаряды все в окопчик, в основной погребок. Больше двух-трех ящиков на огневой мне не держать. И поглубже мне еще огневую, поглубже. На штык!

— Эст! — кинул к виску маленькую смуглую ладонь Нургалиев.

— Понят дело? Вот так! — заключил лейтенант и направился к первому орудию.

— Т-т-товарищ лейтенант, — спотыкаясь, начал докладывать Ваня. — Второе орудие к бою г-г-готово, — голос сорвался, взвился петушком.

«Вот черт, — уставился в испуганное Ванино лицо Матушкин. Никогда еще не видел его таким жалким, растерянным. — Сломил. Неужто сломил? — встревожился он. — И надо же, а, перед боем! Может, — мелькнуло настороженно в его голове, — сказать ему что-нибудь? Поднять дух… Э-э, — сжались невольно у него кулаки, — да как я мог? Поднять пистолет! На кого? На мальчишку. Как?.. Нет, надо подбодрить…» Но что-то мешало. А вдруг не поймет? Не так все поймет, не на пользу жалость пойдет, повредит. И не сказал. И виду не показал, что жаль ему стало провинившегося. И все-таки, оглядев огневую, заметил помягче:

— Ну что, неплохо. Но надо поглубже. Чуток. Ну хотя бы на штык. Я вот ходил, — махнул он рукой в поле, — поглядел. Да вас же завтра… Первыми же снарядами — и нет вас. Значит, так, — уже жестче потребовал Матушкин:- Хобот чтобы по брустверу. Снегом мне все присыпать. Снегом! Пушку известочкой. Не ленись. За лень сейчас одна плата — смерть. Поднови. — И вдруг, Ваня даже не поверил сперва, взводный тронул его за плечо. Тронул, застил так на миг, глядя в глаза. — Может, помочь, а?

— Нет-нет, — испугался Ваня. — Мы сами… Я сам.

— А то смотри, помогу. — Матушкин внимательно рассматривал Ваню в упор. — Как знаешь. Смотри.

— Пора на передых, — подал за своего отделенного решительный голос Орешный. С силой воткнул в бруствер лом, — Хватит. Аж круги в глазах.

— И пожрать, — поддержал Чеверда. Направляющие жили дружно: вместе ворочали станины и во всем остальном тоже всегда действовали заодно.

— Конча-а-ать! — оборвал лейтенант. — Жрать… Отдыхать… Стемнеет, тогда и будет вам жрать! Я тоже не жрал! Вот, сереет уже. Нельзя и минуты терять!

— Крутой вы больно у нас, — недовольно буркнул сквозь зубы Орешный.

— Будешь крутой, когда немец… Здесь кто кого сгреб, тот того и… А ну, бери лом. Бери, бери!

Орешный неохотно потянулся за ломом. Потянулся за лопатой и лейтенант. Стал бурно рыть снег. Он явно вызывал всех на состязание: кто так же, как он? Но он-то старался со свежими силами, а солдаты давно уже повыдохлись. И все-таки, видя, как старается командир, приободрились и оба расчета.

Минут через двадцать, взопрев без привычки, Матушкин сделал передых: скинул тулупчик, ушанку. Встретившись с Изюмовым взглядом, вдруг озорно ему подмигнул.

Ваня весь сжался. После выстрела из пистолета забота, внимание лейтенанта пугали его.

«Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь», — вдруг всплыло в памяти. И он еще упорней заработал киркой.

Сначала из-под груды камней показалась рука, потом грудь, сплющенная, как лепешка, наконец, размозженная голова — какой-то бурый ком. Рядом нашли и винтовку. Оптический прицел был разбит.

«Вот он. Этот… Этот убил, — уставился Ваня туда. Напрягся, побагровел. — Гад! У-у, гад!»- уже не мальчишка, не «мамин сынок», цедил он мстительно, злобно, как мог бы сам взводный, как Матушкин. Из-за этого фашистского снайпера погибли Пашуков и Сальчук, пришел в бешенство лейтенант, пригрозил отдать его, Ваню, под трибунал. Кажется, Ванечка впервые почувствовал ненависть. Стиснул зубы и кулаки. Но тут же и отвернулся — невозможно было смотреть на это кровавое месиво. Отвернулись и Лосев, и Орешный, и Чеверда. А Семен смотрел. Смотрел молча, упорно. Но выносить из церквушки не стал — отказался.

Когда Нургалиев и Голоколосский поволокли убитого снайпера на улицу, Пацан, как и все, сперва тоже стоял в стороне. Что-то в нем, прежнем, как будто разладилось. И все-таки вид поверженного ими врага подмывал его, и, скаля щербатые зубы, он вдруг сорвался и тоже пошел с трупом рядом. Раза два подсобил, уцепившись за свисавшую с немца полу шинели, и с удовольствием матюкнулся. А тело за часовней швырнули в сугроб.