Отец

— Во, полюбуйся, расейский мужик — добрый, отходчивый, — ткнул пригвождающе пальцем в помора Голоколосский. — Фрица… Он же нас убивал! Приказывал нас убивать! Сам, может быть, убивал! Я в госпитале чуть дуба не дал от ранения в грудь. А тебе его жаль!

— Не фрица мне жаль. Камень! Сам камень! — взмолился, обращаясь к Голоколосскому, Лосев. — Он-то не может стрелять! И приказывать тоже не может. А мастерство, рукотворство в себе затаил. И не стреляй! Ой, не замай!

— Что? А ну уматывай, не мешай! — возмущенно потребовал Игорь Герасимович. Кинул взгляд на Семена, на Яшку. Нет, ясно, эти не станут стрелять. И Орешный, и Чеверда. Понял, придется ему самому. Потянулся уже было за спину, за «пэпэша», да по привычке все учитывать, прежде всего не забывать о начальстве оглянулся на взводного.

Взводный хмурый стоял. Наблюдал. Прощупал всех острым изучающим взглядом. Встретил тревожный, просящий взгляд Лосева. С любопытством зыркнул на Яшку. Огурцов впервые, кажется, сник. Молчал. «Ты смотри, — взводный опять удивился почему-то. — Кто бы подумал? И это Пацан!» Помедлил еще. Шагнул решительно к бюсту. Обошел его, осмотрел.

— Во гад! — нахмурился он еще пуще. И вдруг: — Тьфу ты! — весело сплюнул, весь просветлел. — Надо же. И мне его жаль. — Поскреб задиристо лоб. — Мм-да… Ладно, — легко, свободно выдохнул Матушкин. — Давайте скиньте. В снег его, в снег. Там покуда пускай полежит. — Измялся морщинами его лоб. — Как, не сбежит? — пошутил.

— Не-а! Нема куда деру давать, — подхватил бойко, радостно Лосев. — Сейчас мы его… Ну-ка, робя! — и сам, подавая пример, наддал бюст плечом. Но генерал стоял стойко, как, должно быть, стоял и при жизни здесь, на чужой стороне, за что и убит и теперь лежит в чужой земле. И только когда навалились все разом, а Орешный еще и ломом поддел камень, генерал дрогнул, покачнулся и покатился в сугроб.

— Ура-а! — завопили солдаты.

— А теперь присыпьте его. До победы пускай полежит, а там поглядим, — приказал лейтенант. — И к машине все, — потребовал он, когда генерал снова исчез под снегом. — К машине! Живо! За мной!

— Ефрейтор Изюмов, к машине! — крикнул своему командиру Орешный. — Лейтенант приказывает! Скорее давайте, скорее!

Разгружая тягач со снарядами, Матушкин своим пытливым, постоянно ищущим взглядом подметил из кузова сверху то, что пропустили другие. Между холмами на ровном белом поле огромные черные пауки — где реже, где гуще, где наползли один на другого. Они, только увидел их, чем-то сразу запали взводному в душу. На белом сверкающем снегу земляные воронки от мин действительно походили на грязные паучьи спины, а дорожки, проборожденные в насте осколками, на долгие лапки этих больших пауков. Но что-то еще кроме удивительного этого сходства беспокоило Евтихия Марковича, пробуждало в нем смутное ощущение, будто он что-то открыл. Очень важное что-то открыл.

То, что мины рвутся, едва коснувшись не только земли, но и снега, даже былинки, травы, на фронте знал каждый. Знал Матушкин и то, что минные осколки ложатся равномерно во все стороны, не так, как снарядные, которые сносит туда же, куда летели и сами снаряды. Знал, но, как и другим, видеть не приходилось: осколки в полете, обычные, мелкие, заметить нельзя. А тут… Словно кто-то… Да кто же?.. Наши, конечно, скорее всего стодвадцатимиллиметровые минометы, а может быть, и «катюши» пропели недавно фашистам «майне либе фатерлянд» — прощай навсегда! Словно специально продемонстрировали, для наглядности сыпанули на небольшой пятачок более сотни мин. На белом гладеньком поле, как на ватмане, отпечаталась ясная схема, четкий и точный расклад векторов. И со всей очевидностью выходило, что часть осколков от мин разлеталась горизонтально над самой землей. Те же, что улетали вверх — вертикально и под углом, — Матушкина сейчас не интересовали. Но те, что интересовали, разлетелись горизонтально и притом радиально, лучеобразно и не сплошной смертельной волной, а довольно разреженно — между лапками пауков были почти равные углы.

«Что же выходит? — насторожился сразу же Матушкин и думал, думал все это время, пока шел на зов Чеверды, пока происходила вся эта сцена у генеральского надгробия. — Если учесть, что с удалением от воронки расстояние между соседними лучами увеличивается, то тогда… Да, тогда, бросившись на землю не поперек, а вдоль потока осколков, да-да, тогда можно вполне уцелеть. Так даже в двух, трех шагах от места разрыва можно остаться живым. Оглушенным, контуженным, но живым. — Матушкин даже прикинул, что при этом вероятность остаться в живых будет равна отношению ширины человеческого тела к его длине, то есть в зависимости от комплекции в три, четыре, пять раз больше, чем при падении поперек. Но решать эту задачу и дальше чисто теоретически, отвлеченно было не в натуре таежника. Его уже заботила мысль, как подойти к ней практически. — Ладно, это ясно: бросаться на землю надо от разрыва башкой, задом к нему, вдоль полета осколков. Даже если заденет, то задницу… Все-таки не мозги. Но где он произойдет, этот разрыв, вот в чем вопрос. Где? Попробуй определи, пока мина падает вниз».

Места падения мин нередко можно предугадать по их жуткому вою. Больше того, при определенных условиях их даже можно увидеть в полете. Как-то тяжелые немецкие минометы обстреливали наш, близко стоявший второй эшелон. По звукам выстрелов и разрывов Матушкин прикинул, что немецкие мины должны переваливать где-то над батареей. Задрав голову, он стал упорно всматриваться ввысь. Наконец нашел ту точку в чистом морозном небе, где, словно черные жучки, почти невидимые мины, как бы застыв на миг в апогее, начинали с воем рушиться вниз. Матушкин всем, приказал смотреть туда же, вверх. Поймать «жучков» взглядом было непросто. Первым после него поймал их Пацан, потом помор, видно, привыкший на северных океанских просторах часами вглядываться вдаль. Поймали и Ваня, и инженер, и даже неповоротливый Чеверда. Черт побери, мины, оказывается, можно увидеть в полете!

Верный себе, Матушкин тогда немедленно попытался использовать это. Заставил Изюмова подсчитывать вместе с ним. Без бумаги, в уме да немецким ножевым штыком по насту они довольно точно вывели данные для прицельной стрельбы по вражеским минометам. Поскольку Матушкин не имел права выдавать свои позиции, предназначенные для боя с танками, да и своими истребительными орудиями с малым углом подъема стволов никак было не достать находящиеся в глубоком овраге немецкие минометы, через связистов полка он передал данные на гаубичную батарею. Та минут через двадцать где-то далеко позади грозно взревела, и глухое уханье минометов сперва попритихло, а там и исчезло совсем.

«В общем, надо знать, где шлепнутся мины, и упасть у места разрыва не как попало, а направленно. А вот тут, — понимал он, — тут понадобятся хладнокровие и мужество, мгновенный и точный расчет. Возможно, даже придется отработать приемы, до автоматизма их довести. Но зато если суметь это все, а? Если суметь! — чуть азартно, даже ликующе взвешивал Матушкин свое неожиданное открытие. — Вот было бы здорово!»

Февральский день короток, а дел еще оставалось немало. Взглянул на часы.

«Ничего, — решил он, — минут пять, десять, не больше. Все равно надо дать солдатам передых». И, когда за ним оба расчета пробились через сугробы к машине, он немножечко даже весело крикнул:

— Взвод! А ну-ка быстрее за мной! В кузов все, в кузов! — и ухватился руками за борт.

— Проворней, проворней, ушкуйнички! — подхватил приказание взводного Голоколосский. — И осторожнее с батогами. Осторожнее! На предохранители их. Проверить! Всем проверить! Не забывать! — и сам первый за взводным, заклинив затвор своего автомата чекой, вскочил на подножку кабины. Вложил как-то по-особому под свои холеные усики, в рот один указательный палец и по-разбойничьи свистнул. — Все, все на ладью!

На них, на этих «ладьях»- старых «зисах» и полуторке, — батарейцы в составе бригады, сперва затыкая собой нежданные бреши, а позже, зимой, когда немцев помалу начали жать, за танками, нередко вместе с пехотой бросаясь со своими колесами и стволами в прорыв, за несколько месяцев обороны и контратак накрутили на спидометрах около двух тысяч километров. Первыми, как и царица полей, врывались на позиции, а то и на базы и склады врага. Тут уж вертись, не зевай. Замешкаешься — все заприходуют команды трофейников. Брали, правда, только самое необходимое: оружие и боеприпасы, бензин, теплые вещи и продовольствие. Углы в тесных кузовах каждого тягача были завалены трофеями. И в той машине, куда взбирались, кроме прочего, стоял и бочонок с густо соленой черной икрой. Икры оставалось на донышке, о бочонке Матушкин велел не болтать. Узнает начальство — сразу лапу наложит. Так же под строгим командирским надзором возили с собой и канистру со спиртом — не русским, не хлебным, а немецким, химическим. Но в иную дорогую минуту и он был донельзя хорош. Фронтовые законные сто граммов на походном сквозном ветру в лютый мороз сгорали в промерзших неполных желудках, и глазом не успеешь моргнуть, не согревая и не пьяня. Матушкин и лишку подливал. Однако только в особых случаях: плеснул всем по холостой гильзе ракетницы, когда на Волге охватили котлом всю армию Паулюса, потом еще, когда сразу после дружного короткого артиллерийского налета бригада сама, без пехоты ворвалась в большую станицу да еще когда в одну метельную ночь на марше батарейцы провалились по пояс в ледяное крошево какой-то протоки. Этим спиртом Матушкин сам растирал Изюмову ноги, спину и грудь. Не хотел его, хворого, пылающего жаром, отдавать в медсанбат.