Страница 31 из 64
Соловьев был наверху. По московским меркам! А это не так и мало. А какие ещё мерки в этой стране? В общем все началось с «АССЫ»
Фильм был уже в черне смонтирован и Соловьев нам его показал в просмотровой «Мосфильма».
Вообще способов записать музыку для кино есть множество, но один мне нравится больше всего. Это когда ты, как композитор, до самого последнего момента не знаешь что получилось и идешь на просмотр как можно менее осведомленный – что тебе предстоит увидеть. Вот тогда потом – настоящая, увлекательная работа. Можно импровизировать прямо на месте, подкладывая только что родившуюся тему по «живому» материалу, меняя на ходу все, и не только музыку, но иногда и сам монтаж ей в угоду. Впоследствии, когда я сольно работал для кино, я поступал именно в таком ключе. Мы работали так же.
Писались музыкальные фрагменты и темы в определенном настроении и темпе, а Сергей Александрович тут же брал их и нес приклеивать к изображению. На следующий день вносились обоюдные коррективы.
Так кадрик за кадриком, сценка за сценкой, нотка к нотке, фразочка к фразочке – вышел человечек! А на деле – кино!
И кто бы знал, на сколько скучно любое экранное действо, если в нем нет музыки. Сколько у нас было тогда возможностей в этом убедиться. Да простит меня «великое немое» кино! Но даже для него в конечном итоге обязательным был тапёр.
Без музыки кино отказалось существовать! А после этого уже серьезного эксперимента на «Мосфильме» на очень долгое время и мы не могли существовать без кино. Вот оно как получилось. Взаимный интерес был очевиден.
Большая удобная студия звукозаписи «Мосфильма» в отличии от любой другой студии звукозаписи, именуемая «тон-студией», оказалось уютным местом для всех этих экспериментов.
Вообще о студиях звукозаписи для кино следует сказать отдельно. Это обычно просторные залы, с местами или амфитеатрами для хоров, это много пространства для размещения симфонического оркестра, это множество стационарных, далеко-не-переносных музыкальных инструментов, типа литавр, арф, tubular bells, ксилофонов, вибрафонов, роялей, челест, клавесинов, в общем всего, что только можно представить и применить в звукозаписи. И весь этот арсенал можно использовать, включая самих исполнителей на этих и любых других музыкальных инструментах… Представьте себя в оранжерее.
Вы ходите вокруг невиданных доселе растений и цветов, и наслаждаетесь, и рассматриваете, и нюхаете каждый кустик, каждый листочек. Так и здесь – невозможно пройти мимо, не коснувшись всего этого хотя бы рукой, хоть пальчиком. И каждый изданный звук превращается в мелодию, всё вместе в импровизацию, а в конце концов это оказывается на пленке и звучит в фильме. Прямо сказка какая-то! А может это и есть сказка?
За «АССОЙ» пришло относительное примирение со всем окружающим миром. Я имею ввиду официальную жизнь. С этого момента разрешалось играть любую музыку, не только песни. Ха-ха!
Смысл не в том, что к 1986 году уже многое разрешалось и уже почти ничего не запрещалось. Суть в том, что в этот момент в сознание многих плавно входила или как сейчас модно говорить – загружалась «перестройка». За слово «перестройка» впоследствии даже Нобелевскую премию дали.
Но я не об этом факте, а о том, что в этот момент плавно, но с большой скоростью начинало ломаться привычное советское сознание. А основной его смысл заключался, если вы помните, в истине – если не сказано, что можно – то нельзя! Предстояло же осмыслить совсем новое положение – что не запрещено, то можно! Короче, делай что считаешь нужным, а случись что, с тебя и спросят. Помните, как часто в то время звучал разговор: «Тут вчера по телевизору такое показывали…» А в ответ: «Теперь все можно!» Вот за это «можно» и рубились многие.
В том числе и «Аквариум». Правда он это делал как всегда в своей манере, не акцентируя особо внимание на себе.
«АССА» – был достаточно большой прорыв в ту общесоюзную кормушку для советских композиторов (и совсем не обязательно плохих, на примере, скажем, Шостаковича или Каравайчука), к которой они никого, кроме себя самих, не подпускали. От этого страдали, порой, и сами фильмы, и их зрители. О зрителе вообще никто особенно никогда не думал.
Наверно почти так же было и в нашем случае, за исключением той детальки – в общем-то мы писали музыку не только для кино, а и для своих же слушателей, фанов, если угодно, а это подразумевало несколько иную форму ответственности. Так что «Русско-абиссинский оркестр» и «Квартет Анны Карениной» это удачные поиски именно того периода, нашедшие впоследствии себя на пластинках. Все это появилось именно в то время.
Кроме относительной новизны, что принес с собой этот первый опыт кинозвукозаписи, к актам премьер и первых показов прибавились большие концерты с участием авторов музыки.
Не могу сказать, что в этом вообще был какой-то смысл, но неучастие в них ставило любого участника закончившегося процесса создания кино в положение этакой дворняжки, что поела из хозяйского корытца и долой, поджав хвост.
В манкировании таких событий есть что-то неприличное, но к чему это я? А Бог его знает?
Концерт, который прошел в МЭЛЗ'е (Московском электроламповом заводе) вне всякого сомнения смог даже чем-то удивить.
Я во всяком случае в те дни испытал своеобразный исторический шок. Испытал его на несколько секунд за пару часов ещё до начала одного из таких концертов.
В этом случае речь пойдет о втором по исторической хронологии концерте, что был обусловлен кинопремьерой фильма Сергея Александровича – «Черная роза – эмблема печали, красная роза – эмблема любви»
Заранее скажу, что представление, а это было в общем-то представление, а не только концерт, подразумевало некоторое костюмированное шоу, которое задумывал сам режиссёр. И никто из нас к тому моменту, когда мы начали подтягиваться к залу перед началом кинопредставления, ещё ничего не знал о смысле нашего будущего участия. Да это видимо никого особенно и не настораживало – концерт – так концерт, кино – так кино, представление – так представление.
Искусство кино, как уникальнейшая разновидность лицедейства, способно удивить кого угодно, в том числе даже казалось бы готового ко всему старого рокера.
Я приехал в зал и, ничего не подозревая, поднялся с инструментами на этаж, где находилась наша гримерка и вошел в длинный узкий коридор…
В конце коридора, в пол-оборота, ко мне лицом, а правым боком к окну, в маршальском кителе, как всегда с трубкой левой руке стоял Сталин. И смотрел на меня…
Много раз я представлял себе, что такое «белая горячка», многим я рассказывал о ней на примере моего давнишнего рандеву с «казаками из кино», когда смещение пространства и времени достигло столь вразумительной формы…
Было это вот как: мы шли с моим приятелем ко мне домой, после вечеринки, что была у него дома, шли чтоб взять оставшиеся только у меня деньги и попить пива под утренним питерским весенним солнцем.
Все наше естество в тот момент было поглощено ожиданием и предвкушением встречи с этим холодным пенистым напитком, как вдруг из-за ближайшего угла прямо на нас, с разворотом и на большой скорости «вышел» казачий разъезд…
Все как полагается – и кони, и шинели, и папахи, и усы, и шашки, в общем все, чего так боялся Ленин в ночь с 25 на 26 октября 1917 года по пути в Смольный… А тут конец восьмидесятых этого же столетия, т.е. семьдесят лет спустя! Разъезд прошел мимо нас и галопом скрылся за очередным углом здания.
Только тогда, как сейчас помню, я с облегчением выдохнул и стал соображать в чем дело. Приятель же мой, Алексей, видимо ещё не совсем отойдя ото сна и только что виденного, стоял не двигаясь и все время пытался что-то произнести вслух. Поначалу у него ничего вразумительного не выходило. Наконец он с трудом, но очень решительно выдавил: «Революционеры, бля, всю жизнь!» – и покорно затих…
Дело тогда было примерно в том же, что и сейчас – я большую часть жизни прожил рядом с «Ленфильмом» и конечно же для любого исторического кино нет лучше декораций, чем роскошный старый петроградский район Петербурга, где декорации уже стоят несколько сот лет и простоят ещё столько же, не взирая ни на какие блокады или смены социальных формаций.