Страница 55 из 96
На площадке внезапно все замолчали. Ирину заметили. Глаза у Ольги Дмитриевны растерянно заметались.
— Ну, что же мы стоим на лестнице, — сказала она, — заходите, угоститесь чем бог послал.
Ирина рванулась вперед, проскочила через все это вероломное торжество, ни на кого не глядя и ни с кем не здороваясь, и громко перед самым носом у Таисии Демоновой и Володьки-Канта захлопнула дверь. За дверью на лестничной площадке наступила тишина. Ирина вбежала в комнату, посмотрела на портрет отца и упала на диван. Но, услышав, что входная дверь открылась, села, быстрым движением руки поправила волосы, лихорадочно достала книжку из папки и уставилась в страницу, не видя ни одной буквы, прислушиваясь к шагам в коридоре. И хотя она ждала, что мать сейчас войдет, все равно вздрогнула, когда поняла, что Ольга Дмитриевна стоит в комнате и обращается к ней:
— Ирина, помоги мне на кухне.
Сама она никогда бы не придумала позвать Ирину на кухню мыть посуду. Так посоветовал Федор Петрович. Да и не в том заключалась суть, чтобы помочь на кухне. Федор Петрович нарочно ушел в свою комнату и притаился, чтобы не мешать матери и дочери. Он убедил Ольгу рассказать Ирине про портрет. И предложил именно этот ход! Позвать на кухню, помочь помыть посуду или что там еще сделать, ошеломить, показать с первой минуты, что все в доме изменилось, настолько изменилось, что Ирина должна будет не только многое понять, но и научиться мыть посуду.
Ирина молча поднялась и прошла на кухню. Не для того, чтобы возиться с тазами-кастрюлями, а для того, чтобы высказать матери все, что она о ней думает, собраться с силами, не расплакаться и высказать.
Но Ольга Дмитриевна появилась на кухне не сразу. Неизвестно, каким образом баба Зина преодолела тридцать ступенек и вломилась в дверь, налетела на Ольгу и, задыхаясь, забормотала:
— А три дня тебе свободных от больницы дали?
— Зачем мне, баба Зина?
— А ты проси, полагается.
Ольга Дмитриевна пообещала, что обязательно попросит. Выпроводила бабу Зину и постояла немного в коридоре, закрыв глаза и сложив руки на груди…
Дочь ждала у окна, нервно ковыряя замазку. Не поднимая головы, Ольга прошла к столу, громыхнула тарелками, суетливо переложила их без всякого смысла с одного места на другое. Надо было начинать разговор, но как и с чего начинать? На столе беспорядочно лежали свертки и пакеты, будильничек на боку, граненая ваза, которую подарил Володька-Кант, и букет. Среди цветов торчала селедочная голова с вылезшими из орбит шариками глаз.
Руки Ольги Дмитриевны, привыкшие всегда делать что-нибудь, машинально взялись за селедку. Раньше., когда она возвращалась с базара, обязанности в семье распределялись очень просто: дочь ставила в вазу цветы, а мать делала все остальное. И сейчас, ничего другого так и не сумев придумать, Ольга Дмитриевна сказала:
— Дочка, поставь цветы в вазу.
Она подвинула на край стола вазу, а сама открыла посудный шкафчик и спрятала зачем-то туда будильник.
Ирина одну секунду смотрела на виноватую спину матери. Было видно по низко опущенным плечам и по вздрагивающим рукам, что она только делает вид, что не боится Ирины, а на самом деле ожидает удара. И Ирина ударила. Она подняла с пола веник, воткнула его ручкой в вазу и с пристуком поставила перед матерью.
— Вот, поздравляю!
Пауза длилась очень долго. Потом в кухню вошел дядя Федя. Увидев вазу с веником, он повернулся к Ирине и ничего не мог выговорить. Только когда прошла первая вспышка гнева, он негромко, почти шепотом выдохнул:
— Спасибо!
— Пожалуйста! — крикнула Ирина.
У Ольги в уголках глаз скопились слезы. Она смахнула их.
— Я же говорила тебе, Федя.
— Спасибо, — расстегнув ворот рубашки, повторил он.
— Я же сказала вам: «Пожалуйста!»
И наступила пауза. Все трое молчали очень долго, пока Ольга Дмитриевна тихо, словно для себя, сказала:
— Я думала, ты, Ира, у меня взрослая. Федор Петрович давно к тебе как отец относится.
— У меня есть отец, понятно вам, понятно вам? И другого отца не желаю Отец! — Ирина зло скривилась, глядя на Федора Петровича. — Да как вы смеете даже подумать, как вы решились встать на место моего отца? Посмотрите на себя! Кто вы? И кто он! Идемте, — она потащила Федора Петровича из кухни.
В комнате Федор Петрович вырвал руку и прямо перед портретом прижал к себе плачущую Ольгу Дмитриевну. Такое кощунство потрясло Ирину.
— Ах, так! Уходите, уходите! Я вас презираю. Обоих. Как вы не понимаете?.. — крикнула она Федору Петровичу.
— Это не твой отец, — в отчаянии закричала Ольга Дмитриевна. — Не твой, понимаешь, не твой. Это чужой портрет. Совсем чужой…
6
Под утро часа в четыре пошел дождь. Сначала он довольно монотонно барабанил по оцинкованным подоконникам с наружной стороны, потом пролился шумными потоками воды, совершенно заглушив шум деревьев.
Дяде Феде и Ольге Дмитриевне плохо спалось в эту ночь. В половине восьмого дядя Федя был уже на ногах.
— Ты куда? — робко спросила Ольга.
— За туфлями, — коротко ответил он.
В синей облупившейся будочке, втиснувшейся между двумя большими домами, недалеко от бульвара Танкистов, уже колотил по подошве сапога веселый горбатый парень. В губах он держал целую дюжину гвоздей. Горб у него так сильно поднимал на спине пиджак, что казалось, воротник его душит.
Дядя Федя поздоровался, протянул квитанцию. Горбун кивнул и продолжал забивать гвозди, по одному вынимая их изо рта. Вынув последний, он дружески улыбнулся и сказал весело:
— Не готово.
— Как это не готово? — забурчал дядя Федя. — Ты ж написал в квитанции, когда прийти.
Парень озорно, показав искрошенные зубы, засмеялся:
— Сейчас будут готовы.
Он порылся, достал туфли, надел одну на лапку.
— Для дочери стараетесь?
— Да, — хмуро ответил дядя Федя.
— Небось, — ударил по гвоздю, — в институте учится.
— Учится.
— А я вот не учусь.
Он ударил по второму гвоздю, и было непонятно, радуется он тому, что не учится, или огорчается. Дядя Федя прислонился к двери, чтобы не загораживать свет, посмотрел на улицу. На проезжей части растеклась большая лужа. Пробежал по ней рябью ветерок и погнал несколько легких листьев от одного края к другому.
— Все! — стукнув туфли подметками друг о друга, сказал горбун. — Готово.
— Ты что? — удивился дядя Федя. — Два гвоздя забил — и готово?
Парень засмеялся.
— Еще вчера было готово. Это я два гвоздя оставляю для разговору.
Дядя Федя взял туфли, но прятать их в сумку не торопился.
— Ты что?.. Все гвозди забиваешь, а два оставляешь не забитыми, что ли?
Парень еще громче засмеялся, просто залился дребезжащим колокольчиком.
— Нет.
— А как же?
— Я все забиваю, а два добавляю для разговору. Гвоздей не жалко, — доверчиво объяснил он, — а поговорить интересно. Вы вчера футбольный матч не смотрели по телевизору? Вот наши давали!!
Дядя Федя отрицательно покачал головой.
— Не видел.
— Жаль. Скажите дочери, пусть больше так не снашивает, а то чинить не буду. Раньше надо приносить.
Он говорил строго, а сам смотрел на дядю Федю добрыми глазами. По ним было видно, что он станет чинить, даже если от туфель останется одна пряжка.
— — Хорошо… скажу. До свиданья.
— До свиданья… Приходите еще. Споткнуться вам и оторвать подметку!
Дядя Федя ушел, а смех горбатого сапожника еще долго доносился из будочки.
На обратном пути дядя Федя неожиданно увидел Володьку-Канта. Тот сидел на корточках на бульваре около садовой скамейки и, как сначала показалось дяде Феде, мыл руки под краником. Дядя Федя уже хотел его окликнуть, но внезапно разглядел, что Володька моет не руки, а лист. Большой кленовый лист. Сидит сосредоточенный и моет — стряхивает, моет — стряхивает.
Дядя Федя стал за афишную тумбу. Володька наконец выпрямился, отряхнул последний раз лист от воды и пошел, размахивая листом, подставляя его ветерку, чтоб обсох.