Страница 23 из 96
Анна Федоровна провела рукой по волосам и резко опустила руку, взялась за складку юбки на боку. Пальцы подрагивали, и губы не складывались в слова, кривились вразнобой. «Я же совсем собой не владею, — подумала она не очень ясно, как сквозь туман. — Я же сейчас действительно закричу на них или расплачусь». Она резко повернулась и вышла из класса.
Наступила мгновенная тишина, у кого-то с парты скатился карандаш на пол. Звук этот показался громом. И тут неожиданно заплакала Света Пономарева, тихо, горько, с какой-то безнадежностью уткнувшись в ладони.
— Ты что, Светк? Из-за ручки?
Она покачала головой:
— Он написал в моем дневнике.
Кто-то засмеялся, не обидно для Валеры, чуть ли не с восхищением. Несколько человек подошли, любопытствуя, тянули друг у друга дневник с записью и кляксой. Толя Кузнецов схватил Валеру за пиджак.
— Ты зачем это сделал, ловкач?
Валера не сопротивлялся. Учительница ушла, и вся остальная возня его просто забавляла.
— А где бы я писал, сенаторы! Войдите в мое положение. У меня нету дневника и никогда не было, вы же меня знаете. Вы хотели, чтобы я написал, я — написал.
Он отвечал, придуриваясь, делая искреннее лицо, но глаза его смеялись, нос хихикал. Самолет Валеры Куманина потерпел аварию, но Валера успел запереться в уборной.
Из кабинета директора доносились голоса ребят, иногда смех. Секретарша Ира, высокая девушка, гладко причесанная, время от времени переставала печатать, прислушивалась, улыбалась.
Между тем Андрей Николаевич был в кабинете один. Разговаривал голосами ребят магнитофон, который стоял на столе. Тут же лежала раскрытая тетрадь. Андрей Николаевич ходил от стола к двери, медленно, размеренно. Иногда возвращался с полпути, чтобы сделать запись в тетради. Иногда, если был далеко, у самой двери, быстро, чуть ли не бегом, преодолевал расстояние до стола, склонялся над тетрадью, быстро записывал, некоторое время слушал затем магнитофон, не отрывая локтей от стола. И снова принимался ходить.
Метод преподавания, который Андрей Николаевич хотел основательно проверить в школе, на первый взгляд был очень прост… Учитель записывал на магнитофон ответы ребят, а затем давал им прослушать. Отметку ставил только после коррекции учениками ответов. Андрей Николаевич спрашивал: «О чем ты забыл в этом месте сказать? А здесь — можно лучше выразить свою мысль другими словами?» Он заставлял их не учить историю, а исторически мыслить. Он отрицал сам принцип, что речью учеников должны заниматься логопеды и словесники. Все врачи, все учителя в его школе должны были заниматься речью учеников и даже речью друг друга. Он уже обнаружил учительницу математики, которая вместо того, чтобы сказать «AB = ВС по условию», говорила: «AB = ВС по дано…»
Только человек, ясно мыслящий и четко излагающий свои мысли, может стать полноценным, исторически мыслящим гражданином своей страны. Он подводил учеников к мысли, что они не школьники, а поколение, которое не должно ждать, когда на их плечи положат ответственность по случайному выбору, а должны искать эту ответственность и брать сознательно на свои плечи, кому что по силам. Он говорил им и сейчас с удовольствием слушал свои слова: «Вам поднимать двухтысячный год. Вы люди двухтысячного года. Если неправильно распределите обязанности, кого-то из вас может и придавить».
На уроках истории его метод давал хорошие результаты. Ребята слышали себя со стороны, исправляли тут же или через несколько уроков то, что им не нравилось в своих ответах или в своей речи. И, главное, прослушивая себя или друг друга, они повторяли и закрепляли материал. Андрей Николаевич собирался в конце года склеить две-три пленки, составленные из ответов учеников, сделавших наибольшие успехи. Он собирался сделать так, чтобы в них вошли все ключевые темы. Это и будет подготовка к экзаменам. Как только ученые высказали гипотезу о том, что амины в мозгу человека служат тем мостом, который соединяет эмоции с обучением и памятью, Андрей Николаевич начал изучать механизм эмоциональной памяти и начал искать способы управления этим механизмом. Магнитофон оказался тем простейшим универсальным аппаратом, который годился для всего: и для классной, и для внеклассной работы. Некоторые пленки Андрей Николаевич посылал родителям с запиской: «Послушайте, как отвечает ваш сын». И родители с удивлением и большим интересом прослушивали пленку и говорили своему сыну, дочери, которые, конечно, тоже присутствовали: «Значит, ты только дома у нас такой красноречивый, а на уроке двух слов связать не можешь? Ты же у нас без языка, ты же совсем говорить не умеешь». Для эффективности усвоения материала годились все эмоции: и раздражение родителей, и смущение ученика, недовольного своим ответом. Или гордость, когда приятно послушать, какой ты умный и как ты хорошо умеешь построить свою речь. Андрей Николаевич боялся только одного… Не делает ли он чего-нибудь лишнего? Не загружает ли ребят и родителей своим предметом так, что не остается места для других предметов?
Он следил за всеми опытами, которые проводились в Биологическом центре Академии наук СССР. Эти опыты свидетельствовали, что эмоциональная память формируется с «первого предъявления», но пока было неизвестно, приносит ли пользу «повторное предъявление» или наоборот — приносит вред.
Первым попробовал записывать и прослушивать ответы своих учеников физик, старый человек, уходящий на будущий год на пенсию. Он сказал: «Поразительно. Они готовы все шесть уроков играть в эту игру и, кажется, стали лучше запоминать то, что требуется просто запомнить».
Хлопнула дверь в соседней комнате, где сидела секретарша. Пробубнили голоса (один взволнованный, с грубоватыми интонациями, другой еле слышный, девчоночий), и в кабинет с преувеличенной вольностью, с преувеличенно развязными движениями вошла Анна Федоровна. Ничего не сказав, не спросив разрешения, не узнав, свободен ли директор, она вошла и принялась ходить по кабинету от стены к стене. Андрей Николаевич выключил магнитофон.
— Я слушаю вас, Анна Федоровна.
— Я ушла из класса!
Она села наконец на сдвинутые у стены стулья. Но опустилась с такой силой, что сиденья под ней разъехались и она едва удержалась за спинки стульев, чтобы не упасть.
— Что случилось?
— Ничего особенного. Меня помиловали! Знаете: «Казнить, нельзя помиловать!» передвинули запятую!
— Вы не волнуйтесь, Анна Федоровна. Сейчас я с ними поговорю. Накажем виновных.
— Нет, не надо! Я сама ушла.
— Как!
— Очевидно, совсем… из школы.
— Класс на месте? Или опять убежали?
— Не знаю. Меня это больше не интересует. Я подвела черту!
И она сделала резкий жест перед собой, подводя яростную невидимую черту. Андрей Николаевич вышел из-за стола, приблизился к двери и, глядя одновременно на учительницу и на секретаршу, сказал:
— Ира, скажите Нине Алексеевне, что в 9 «В» пустой урок. Анна Федоровна неважно себя чувствует.
Девушка молча кивнула, директор прикрыл дверь. Анна Федоровна стукнула рукой себя по колену.
— Все! Хватит! Я в магнитофонную эру не гожусь.
— Кто-нибудь принес на урок магнитофон?
— Вы принесли, Андрей Николаевич, вы принесли! Газета принесла. Вы, надеюсь, читали? Меня уверяют, что новые программы требуют от учителя, чтобы он был драматургом, режиссером и актером своего урока. Вот это место. Я даже пыталась, готовилась, не выходит, Не я режиссер этого урока и отведенную мне роль не желаю играть.
— Какую роль?
— Прощеной учительницы. Злые мальчики и девочки решили, что учительницу можно простить. Ее не переделаешь. И стали добрыми мальчиками и девочками. Они решили испытать на мне свою доброту.
— Что же тут плохого? Мы их учим доброте.
— Быть добрым в иных случаях — это быть жестоким. Не понимаете?
— Я не понимаю, о чем вы говорите. Если ничего не произошло в классе, то почему вы здесь?
— Произошло! Произошло! Они оскорбили меня своим великодушием. Ну, как я вам объясню, если вы не понимаете?