Страница 13 из 96
— Слушай, серьезно, зачем она приехала?
— По письму.
— Мы же не послали. Я была против. Зачем вы послали?
— Тише, — сказала Раиса, глядя в парту.
— Вожак, зачем вы послали?
— Тише! Чего ты бесишься? Я сама не знала. Валера Куманин послал. Каждый человек имеет право послать письмо в газету.
— От себя послал?
— Не знаю. От себя и там еще какие-то подписи.
— Давыдова! Русакова! Опоздала и еще разговариваешь, — сказала Марь-Яна тем же ровным голосом, каким объясняла новую тему.
— Это не она, это я разговариваю, — сказала Алена. — Можно вопрос? Это я не понимаю. Русакова понимает, а я не понимаю.
— Все вопросы на классном часе.
— Я хочу сделать важное заявление. — Алена поднялась.
— Давыдова, выйди из класса. У нас школа, а не парламент.
— Пожалуйста, но я все равно скажу.
— Давыдова!
Марь-Яна не дала ей сказать. Алена вышла из класса. «Хорошо, мне затыкают рот, тогда я напишу». Алена оделась, выбежала на улицу, купила в киоске на углу конверт, стержень для шариковой ручки. Два квартала — от школы до кинотеатра «Мир» — шла, держа конверт в руке. Мысленно она сочиняла письмо-протест, которое собиралась вручить Марь-Яне. На рекламном щите кинотеатра был изображен человек с пистолетом: «Свой среди чужих, чужой среди своих». В кассе продавали билеты. «Она меня выгнала? Хорошо. Я пойду в кино, — решила Алена. — Письмо-протест потом напишу».
Полтора часа в кино пролетели незаметно. «Интересно, догадалась Раиса взять мою сумку с книжками?» — скучно подумала Алена, возвращаясь к будничным событиям. Конверт в кармане смялся. Она его мяла и комкала, забывшись, переживая судьбы героев. Конверт надо покупать новый. Нет, сначала она поговорит с Валерой Куманиным.
Мать Валеры Куманина пришла с работы с головной болью. Валера смотрел телевизор, зарубежную эстраду.
— Сделай потише, — сказала усталая женщина.
— Ладно, отстань.
— Отец где?
— Не знаю, отстань.
— Валера, у меня болит голова. Сделай потише, я тебя очень прошу. Что ты такой бессердечный?
— У тебя она всегда болит. Что мне теперь… не смотреть телевизор?
— И сними эту майку, увидит отец, прибьет.
Валера убавил громкость. Он стоял у телевизора, держась за ручку громкости и заглядывая в экран, кривлялся в ритме зарубежной эстрады. Мать смотрела на его толстенький, обтянутый джинсами зад, на эту ужасную майку и не могла понять, куда же девался ее сын. Был Валерик, мальчик, сыночек, а теперь нету, одни джинсы и майка.
Ей трудно было понять, как в их рабочей семье вырос такой «обалдуй». Отец своими руками домик на садовом участке построил, на заводе уважаемый человек, списанную «Волгу» ему выделили. Сама она с утра до вечера в больнице. Лариса Викторовна работала сестрой-хозяйкой в детской инфекционной больнице.
За ритмами зарубежной эстрады Валера не услышал звонка. Алене открыла мать. Она кивнула девочке и, оставив ее одну в прихожей, пошла в комнату, где орал телевизор.
— К тебе пришли.
— Чего? Кто?
Валера поднялся с кресла, провел машинально руками по ремню, проверяя, хорошо ли заправлена майка.
Поворачивая к шестиэтажному панельному дому, Алена еще точно не знала, что скажет Валере. Она его спросит: «Ты учишь уроки? Не учишь, ну и сиди, молчи! Сережка Жуков может посылать письма в газету про плохих училок, а ты не имеешь права. Для того чтобы говорить правду другим, дистанция нужна, понял? Надо правду на себе сначала проверять, как врачи. Сначала на себе болезнь проверяют, а потом лечат других».
Но, войдя в прихожую и поздоровавшись с неприветливой, усталой женщиной, матерью Валеры, Алена решила: все глупо про дистанцию, он не поймет. Она ему скажет просто: «Рыба такой же человек, как твоя мать».
Появился вихляющей походочкой Валера, и Алену в его облике что-то так поразило, оттолкнуло, что она забыла все приготовленные слова. «Попрошу у него книжку, — лихорадочно подумала она, — учебник по геометрии, скажу, что свой в школе забыла».
— Привет! — растерянно проговорил Валера. Он не ожидал увидеть Алену. В следующую секунду Валера поспешно сложил руки на груди, переплел их и крепко прижал к себе, как будто ему сделалось холодно, а на самом деле загораживая надпись на майке. Но Алена успела уже прочитать. Надпись ее ошеломила.
— Привет! — сказала Алена. — Ты разве здесь живешь?
— А где же?
— А Григорьевы где живут?
— Какие Григорьевы?
— Цветоводы.
Алена говорила первое, что приходило ей в голову, а сама неотрывно смотрела на руки Валеры, из-под которых торчали кончики букв, сдвинутые близко друг к другу вместе со складками майки. Она уже сомневалась: правильно ли прочитала?
— Какие цветоводы? — спросил Валера.
— Григорьевы. Кактусы разводят. Ну, если не знаешь, извини.
Она вышла и быстро захлопнула за собой дверь. «Неужели я сама это придумала? Но зачем он тогда закрыл надпись руками?»
Марь-Яна перехватила Алену на лестнице.
— Давыдова, ты что о себе думаешь? Если я тебя выгнала из класса, это не значит, что ты можешь уходить и с других уроков.
— Это — вам!
Алена достала из-за спины и протянула запечатанный конверт. Марь-Яна взяла письмо, девчонка, громко топая и размахивая сумкой, побежала в класс.
Марь-Яна распечатала письмо. На двойном листе, вырванном из тетради в клеточку, был нарисован кулак. У Марь-Яны от неожиданности дрогнули пальцы. Она подумала, что Алена посылает ей этот кулак, но оказалось, что через нее — Куманину. Это было официальное уведомление о начале военных действий против Валеры Куманина.
Алена вспомнила существующую в этой школе в младших классах традицию. Ее начал искоренять еще старый директор, но так и не искоренил. Девчонки, второклашки и третьеклашки, своеобразно выясняли между собой отношения — на дуэлях.
Алена была заядлой дуэлянткой. Она долю оставалась маленькой, не росла И ее дразнили «лилипуткой». Но всем, кто ее так называл, Алена посылала ультиматум. «Ты презираемая Дылда, — писала она, — я тебе рисую кулак и вызываю на дуэль».
Дуэли происходили под лестницей. Обидчица и обиженная надевали рукавички на правые руки, затем по сигналу секундантов девчонки сходились и ударяли друг друга в лицо. Кто первый плакал, тот проигрывал. Часто такие дуэли заканчивались миром. Но Алена была непримирима, она дралась до своих или чужих слез и всем, кто ее называл «лилипуткой», посылала ультиматумы.
— Какие они еще дети, — сказала Марь-Яна, входя в учительскую.
Марь-Яна решила: Алена, рисуя кулак, играет в детскую игру. Но и тогда и теперь, рисуя кулак, Алена не играла. Конечно, кулак — язык игры. Но Алена и книжки не любила читать, в которых от всех сложностей жизни оставался один язык игры. Под лестницей тоже было не просто. Она шла туда, собрав все душевные силы, чтобы не отступить, не зажмуриться, не заплакать. И тогда, и теперь она все делала всерьез.
На следующей перемене Марь-Яна нашла Алену в коридоре у питьевого бачка.
— Давыдова, ты знаешь, где живет Анна Федоровна?
— Знаю. В сороковом доме.
— Квартира двадцать семь.
— Квартиру я не знаю.
— Я тебе говорю — двадцать семь. Вот ключи.
— Зачем? Вы письмо мое прочли? Я не буду с ним учиться в одной школе. Он не имел права посылать письмо. У него, знаете, что на груди написано? Только никто не видит. Он — хунта.
— Потом про письмо. Потом, Давыдова, поговорим. Сейчас нужно выпустить кошку.
— Кошку? — спросила Алена и, не выдержав серьезного тона, заулыбалась.
— Не улыбайся, я тебя прошу о серьезном деле. Анну Федоровну увезли в больницу. Медсестра занесла ключи, а у меня урок. Кошка второй день под замком, поняла? Хорошо, если там есть мыши, а если мышей нету?
— У меня тоже урок — физика.
— Я скажу, что послала тебя.
— А встреча с журналисткой когда будет?