Страница 11 из 96
Мама взяла несколько книг из шкафа (она хотела перед лекцией кое-что посмотреть) и вышла.
Отец спал перед спектаклем. Он появился в гостиной во фраке, посмотрел на себя в зеркало, взял носовые платки. Они лежали в ящике подзеркальника тремя стопками. Он брал на спектакль три-четыре платка — вытирать лоб. Лицо у него было сосредоточенным, он сегодня дирижировал «Пиковой дамой». Спектакль считался премьерным, он шел всего десятый раз. Но и на спектакли, которые давно идут, отец собирался с такой же тщательностью, ни с кем не разговаривал. Лялька видела, что телевизор отца раздражает, хотела выключить, но было лень вставать, и показывали как раз судебный процесс над парнем, который ударил прохожего ножом. Преступник был симпатичный, даже красивый. Лялька хотела узнать, почему он убил человека. Отец покосился на экран телевизора и, не оборачиваясь, глянул из зеркала на дочь.
— Все подряд передачи смотришь? — Лялька не ответила. — Мне принесли интересную книгу. Возьми на тумбочке в спальне.
Отец вышел и через некоторое время, вернулся с книгой.
— «Вокруг Пушкина». Это, по-моему, интереснее будет.
— Пушкин? Я думала, что-нибудь… Ну, ладно.
— Послушай, Ляля, — негромко проговорил отец, — Как бы тебе объяснить… Пушкин… Самсон человеческой мысли и чувства. Я, к сожалению, много сейчас говорить не могу.
— Ладно, оставь.
— Как ты говоришь, Ляля, «оставь»?
— Ну, я говорю, по-чита-ю.
— Нет, не почитаешь. Ни истории, ни культуры не почитаешь. Я не знаю, как это произошло, но ты выросла без почтения ко многому, что для меня и твоей мамы является святым.
— Не остроумно.
— Да, Ляля, не остроумно. Леночка, я пошел, — сказал он жене, выйдя в коридор, и прошагал по коридору к дверям почти неслышно. Когда отец сердился на дочь или ссорился с женой, он говорил две, три фразы, которые ему самому неприятно было произносить, и уходил в другую комнату или в коридор, не производя шума, на цыпочках, словно переставал существовать.
Передача «Человек и закон» закончилась. Лялька зевнула, потянулась. За этим занятием и застала ее мама.
— Ты что, не могла сказать просто: «ладно, прочту»?
— Я же сказала «по-чи-та-ю».
— Вот именно — так ты и сказала.
— А как я должна говорить? Как?
Лялька сморщила свой хорошенький носик. Она была поздним ребенком. Елена Антоновна родила в тридцать лет, уже после защиты диссертации. Отец на четырнадцать лет старше матери. В прошлом году в декабре ему исполнилось пятьдесят девять лет. Гости хвалили его за осанку, за неувядаемый талант, но Лялька заметила, что с каждым годом лицо отца становится все более вялым, каким-то мучнисто-белым, как у стариков.
Книжку отец оставил на столе. Лялька дотянулась, взяла. Книжка оказалась действительно редкой — неизвестные письма Натали Гончаровой и ее сестер Александры и Екатерины. В «новых» письмах жена Пушкина представала не такой, как в учебниках литературы, не погубительницей, не предательницей, а верной, любящей.
Алена пришла одновременно с Юркой Лютиковым. Они встретились у подъезда.
— Не знаешь, Рыба чем больна? — спросила Алена.
— Рыба? — Вопрос его удивил. — Не знаю.
Дверь открыла Маржалета. Лялька была занята, примеряла белые, в рубчик, джинсы. Она стояла посередине комнаты, смотрела в зеркало через плечо и слегка выпячивала зад так, чтобы виден был ярлык.
— Сюда нельзя, нельзя, — сказала она, увидев Юрку Лютикова.
— Я альбом приволок. Персонального у отца нету. Вот — вся эпоха Возрождения. Пять кило.
Лялька без смущения продолжала вертеться перед зеркалом, играя длинными широкими рукавами полупрозрачной батистовой блузки.
— Есть? Похожа? — спросила она, покосившись на альбом.
— Похожа… Штатские? — спросил Юрка Лютиков, имея в виду джинсы.
— Жапан, — ответила Маржалета.
— Нипон, дурочка, — сказала Лялька, и обе засмеялись.
Полунамеки, полупрозрачная блузка — все это волновало, создавало дружеский интим. Лялька улыбнулась Алене, приглашая ее к участию в этом интиме.
— Примерь, может, тебе подойдут.
— Тебе хорошо.
— Вот здесь, в бедрах, не очень. — Она похлопала себя по бедрам. — Ты здесь поуже.
Лялька расстегнула пуговицу, начала расстегивать молнию, увидев испуганное, округлившееся лицо Юрки Лютикова, притворно застыдилась, закрыла живот руками.
— Ты здесь еще? Я же сказала, сюда нельзя.
Юрка Лютиков смущенно отвернулся, вышел в коридор.
— Я не здесь, я — там, — сказал он изменившимся, сразу погрубевшим голосом.
— Юрочка, посиди на кухне, мы сейчас, — крикнула Лялька. — Поставь воду для кофе.
— Ладно, — донеслось из другого конца коридора.
Девочки засмеялись. Алена засмеялась тоже, но ей пришлось сделать над собой усилие. Она пришла совсем с другим настроением. Она не хотела примерять джинсы, хотя о таких, белых, мечтала.
— Я не хочу сейчас. Не надо. Марь-Яна, наверное, завтра спросит, куда мы так бежали?
— Чего ты? — сказала Маржалета, не услышав про Марь-Яну. — Он сюда не войдет. Я постою в коридоре.
Присутствие во время примерки, переодевания где-то рядом мальчишки, который мог в любую минуту возникнуть в коридоре напротив стеклянных дверей, делало обычное девчоночье занятие увлекательно опасным. Лялька стягивала штаны, пугаясь каждого шороха, а когда на кухне упала, тонко звякнув, крышечка от кофейника, Лялька присела, закрываясь, и они вместе с Маржалетой радостно взвизгнули. И захихикали, не замечая того, что обычно готовая по любому поводу «беситься» Алена не разделяет их восторга. Она взяла джинсы и, не желая, как Лялька, медленно пугаться, торопливо их натянула, застегнула.
— Как влитые, — сказала Маржалета.
— Чьи? — спросила Алена.
Лялька развела руками, искоса при этом поглядывая в зеркало, чтобы видеть, как взлетают рукава блузки.
— Ничьи.
— Нет, правда?
— Витя, студент, продает.
— Это… какой?
— Сегодня придет, познакомишься. Пойду посмотрю, как там дела у Юрочки.
Маржалета, присев на корточки и вертя Алену за бедра, как портниха, молча любовалась, восхищенно выгибая выщипанные черные ниточки бровей, восторженно округляя свои выпуклые глаза с иссиня-черными, кое-где склеенными и от того редкими ресницами.
— Сколько они стоят? — спросила Алена.
— Сто двадцать рэ.
— Ого!
Алена тут же сделала попытку снять джинсы, но Маржалета не дала.
— Ты что? Это — задаром. Такие двести стоят.
— Мне родители таких денег на штаны не отвалят.
— Ты походи, привыкни. Как привыкнешь — так выпросишь. Я всегда так делаю. Надену и хожу, а потом снимать не хочется, и все. Ты походи, походи, почувствуй,
Алена и сама видела: белые джинсы — это белый пароход. Она прошлась по комнате туда, обратно, небрежно оборачиваясь так, чтобы внезапно увидеть себя в зеркале и, может быть, там, в глубине — нафантазированное ею море и парус, который белеет одиноко. Чувство одиночества возникло оттого, что она выскочила из ванны с одним и прибежала сюда с одним, а здесь все заняты другим.
— А он зачем придет?
— Кто?
— Витя, студент?
Алена все еще надеялась, что соберутся свои, чтобы обсудить школьные дела.
— Витя же достал…
— Чего… достал?
— Ты что… не знаешь? Тебе мать не сказала? Мы сегодня рок-оперу слушаем «Иисус Христос суперстар». Сейчас Сережка придет, Машка Пронина. Я тебе позвонила…
Алена покорилась обстоятельствам: Сережка придет и рок-опера… Сережка придет!
Лялька и Юрка Лютиков принесли кофе. Заявилась Машка Пронина. Алена надеялась остаться до прихода Сережки в белых джинсах, тянула время. Но это был и Машкин размер. Она тоже захотела примерить. Сто двадцать «рэ» Машку Пронину не пугали, наоборот, она удивилась, что они стоят так дешево, и сразу посмотрела «лейбл».
— Джапан, — сказала она разочарованно.
Пришел студент Витя, молодой парень, рано полысевший со лба. С ним познакомился Валера Куманин. Они оба отирались у комиссионки на улице Чапаева, покупая и перепродавая джинсы, пластинки. Особый интерес для обоих представляли майки. Студент Витя говорил, что когда-нибудь соберет коллекцию и устроит выставку в музее изобразительных искусств.