Страница 18 из 21
Такая внешняя безмятежность и полная отрешенность героя от всего окружающего (хотя и противоречащая сказанному ранее – «Его преследует закон») может выглядеть как проявление высшей мудрости: кажется, что никакие соблазны мира не способны воздействовать на него. Можно представить, что Алеко, действительно существующий «подобно птичке беззаботной», строит свою жизнь в точном соответствии с заветом Спасителя. Однако в словах Христа ясно различима граница между «миром горним» и «миром дольним» и содержится призыв к людям не уделять чрезмерного внимания земному устроению в ущерб заботе о высших ценностях: «Ищите же прежде Царствие Божия и правды Его, и это все приложится вам» [Мф. 6: 33]. Возможность же обретения Царства Небесного заключается в нравственном обустройстве собственной души – «Царствие Божие внутрь вас есть» [Лк. 17: 21]. Так в опосредованном виде дает о себе знать в поэме проблема нравственного закона, неприменимого к природным существам, но совершенно неотъемлемого от человеческой жизни. Можно сказать, что глас Божий, упоминаемый в песне («Птичка гласу Бога внемлет»), и состоит для человека в напоминании о высшем – нравственном – законе и о следовании по нравственному пути.
Одинокий, отвергающий весь мир Алеко, тем не менее, не испытывает от своей отчужденности и обособленности никаких страданий, а сознание своей исключительности рождает в нем стремление к полной независимости, не ограниченной только социальным уровнем, но вырастающей до космических масштабов. По слову автора, он
Повествование в предыстории героя организовано так, что позиция автора и позиция героя близки к совпадению, почти неразличимы – до следующих стихов, в которых происходит резкий сдвиг в плоскость авторского сознания, обнаруживающего себя перед читателем эмоционально-оценочной открытостью:
Если первая часть этого сложного предложения отражает самоощущение героя (не имеющего навыков самоанализа), то во второй воплощаются представления автора, обладающего глубоким знанием и тонким пониманием человеческой души. Именно это и дает ему возможность предсказания:
Совмещение в одном синтаксическом целом двух различных точек зрения – автора и героя – еще яснее выявляет и резче обозначает несходство их идеологических позиций: для героя абсолютной ценностью является именно внешняя свобода, возможность отчуждения от всего окружающего – автор видит первопричину всего происходящего с человеком в состоянии его внутреннего мира.
В научной литературе уже высказывалась мысль о том, что даже в «исключительных, едва ли не идеальных условиях Алеко не дано насладиться счастьем, узнать вкус подлинной свободы. И прежде всего потому, что он не в силах побороть бушующие в „его измученной груди“ страсти» [Гуревич: 1974, 75]. Главной причиной такого внутреннего «порабощения» исследователи вслед за В. Г. Белинским нередко считали «воспитавший его общественный уклад, который проявляется в злобных страстях» [Коровин, 235]. При этом не учитывалось, что понятие страсти как таковое принадлежит совершенно определенной системе мировоззрения, а именно – христианству, так же как представление о «коварной и слепой» Судьбе – язычеству. Основополагающему в языческом сознании понятию Судьбы противостоит в христианстве образ единого Бога, с которым неразрывно связано представление о нравственном законе, воплощенном в душе человека в виде совести. Если в языческих системах главным препятствием для обретения человеком свободы признается Судьба, то в христианстве – страсти, в рабство к которым с момента рождения попадает поврежденная первородным грехом человеческая натура. Именно страсти производят в душе человека обратное нравственному закону действие, вытесняя совесть. Таким образом, резкий интонационный сдвиг и изменение точки зрения в пушкинском повествовании выявляют и обозначают принадлежность героя и автора к противоположным аксиологическим системам – языческой и христианской. В то же время здесь возникает важнейшая в сюжете поэмы параллель судьба – страсти, неразрывно связанная с проблемой внешней и внутренней свободы.
Исследуя древнейшие мифопоэтические представления о свободе, присущие различным народам индоевропейской языковой группы, М. М. Маковский отмечает: «В языческом сознании свобода понималась как божественная стихия… как творящее божество, с которым человек не может бороться» [Маковский, 290]. Таким образом, человек, которому удалось бы завоевать полную и абсолютную свободу, получил бы исключительные права над всем окружающим, обретая тем самым божественный статус. В сознании пушкинского героя достижение абсолютной свободы связано с полным избавлением от власти высшей космической силы, которая в его сознании имеет облик Судьбы. С глубокой древности мифология различных народов включала Судьбу как «представление о непостижимой силе, действием которой обусловлены как отдельные события, так и вся жизнь человека» [Мифы, 2, 472]. В древнем языческом сознании Судьба мыслилась в виде общемировой вселенской космической силы, под властью которой находились даже боги. Мир, управляемый Судьбой, представал как некое упорядоченное единство, где человек был лишь малой частицей. Важно отметить, что Судьба, по представлениям древних, имела непосредственную связь с душой человека и оказывала сильнейшее воздействие на его внутренний мир [Мифы, 2, 471-474]. В славянских языках семантика слова Судьба определяется значением суда, что находит свое выражение в ее персонификациях. «Судьба понимается как приговор некоего суда, совершаемого либо высшим божеством, либо его посланцами-заместителями – персонифицированными духами судьбы». Такими существами являются Суд («в славянской мифологии существо, управляющее судьбой»), а также Суденицы («у славян мифические существа женского пола, определяющие судьбу человека при его рождении»), или Доля (в славянской мифологии воплощение счастья, удачи, даруемых людям божеством; первоначально само слово «бог» имело значение «доля» [СМ, 370]).
В воспоминаниях Алеко, вызванных вопросом Земфиры («Скажи, мой друг: ты не жалеешь // О том, что бросил навсегда?» [Пушкин, 4, 213]), возникает собирательный образ города как воплощения всего дурного, низменного и порочного:
Из этого монолога ясно видно, что пушкинский герой, не признавая никакого суда над собой, вершит суд над оставленным им миром и, ощущая себя на недосягаемой высоте, с презрением отвергает его несовершенство. Обвиняя людей города в том, что они «главы пред идолами клонят», пушкинский герой не осознает, что идолом для человека может стать любая страсть, в том числе и непреодолимое влечение к абсолютной свободе.