Страница 3 из 84
В эту мастерскую заходили не так, как заходят в большинство других мастерских, с одной мыслью: «Обслужите меня, пожалуйста, поскорей, я спешу!» Нет, сюда входили торжественно, как входят в храм, и, сидя на единственном деревянном стуле, ждали, так как обычно в мастерской никого не было. Вскоре наверху, над мастерской, похожей на колодец, где было довольно темно и успокаивающе пахло кожей, показывалось его лицо или лицо его старшего брата. Гортанный голос, шлепанье плетеных домашних туфель по узкой деревянной лестнице — и он появлялся, без пиджака, с засученными рукавами, в кожаном фартуке, слегка сутулый, мигая глазами, как будто только что пробудился от сновидений, в которых он видел обувь, похожий на сову, вытащенную на дневной свет.
— Здравствуйте, господин Геслер! — приветствовал я его. — Не сошьете ли мне пару ботинок из юфти?
Не говоря ни слова, он оставлял меня одного и опять уходил наверх или в другую комнату, а я оставался сидеть на деревянном стуле, вдыхая запах кожи. Вскоре он появлялся снова с куском золотисто-коричневой юфти в худой, со вздутыми венами руке. Глядя на этот кусок, он говорил:
— Какой прекрасный кожа! — Я тоже выражал свое восхищение, после чего он продолжал: — Когда вы желайт иметь готовым заказ?
Я отвечал:
— Как можно скорее.
И он говорил:
— Через две недель.
Или, если это был его старший брат:
— Я буду спрашивайт мой брат.
После этого я говорил тихо:
— Благодарю вас! Будьте здоровы, господин Геслер!
— Будьте здороф! — отвечал он, все еще глядя на кусок кожи, который держал в руке.
И я, идя к двери, слышал шлепанье его плетеных туфель по ступенькам лестницы, — казалось, он возвращался в мир своей мечты. Когда же я заказывал ему какой-нибудь новый фасон, который он мне еще никогда не шил, это превращалось в настоящий ритуал: он снимал с моих ног старую пару, долго держал ее в руках, любовно и критически разглядывая. Он как будто бы снова переживал те минуты вдохновения, в которые создавал ее, и возмущался тем, что кто-то мог испортить его шедевр. Затем, поставив мою ногу на кусок бумаги, он два или три раза обводил ступню карандашом, ощупывал нервными пальцами мою ногу, пытаясь уловить именно то, что мне нужно.
Никогда не забуду тот день, когда мне пришлось сказать ему:
— Господин Геслер, вы знаете, та последняя пара ботинок, что вы мне сделали, растрескалась.
Некоторое время он смотрел на меня молча, как бы ожидая, что я возьму свои слова обратно или по крайней мере смягчу их смысл, потом сказал:
— Они не мог треснуть.
— К сожалению, это так.
— Вы намочил их раньше, чем одевайт?
— Нет, что вы!
Он уставился в пол, пытаясь, очевидно, припомнить эту пару обуви, и я пожалел, что завел такой неприятный и тяжелый для него разговор.
— Вы присылайт их назад, — сказал он. — Я буду посмотреть на них.
Мне даже как-то стало жаль мои треснувшие ботинки: до того явственно я представил себе тот горестный, испытующий взгляд, который он устремит на них.
— Некоторый ботинки, — сказал он медленно, — плохой от рожденья. Если нишево не могу делайть с ними, я спишу их с ваш счет.
Один-единственный раз я нечаянно зашел к нему в мастерскую в ботинках, которые мне пришлось срочно купить в большом магазине. Он принял у меня заказ, не показав мне даже образца кожи, и я чувствовал, как он ощупывает глазами мои ботинки, которые были далеко не лучшего качества. Наконец он сказал:
— Это не есть мои ботинки.
В его тоне не было ни злости, ни сожаления, ни даже презрения — лишь какое-то спокойствие, от которого я весь похолодел. Он коснулся левого ботинка и нажал пальцем там, где ботинок из-за претензии на моду был не совсем удобен.
— Он жмет вам в этот мест, — сказал он. — Эти большой магазин не уважай себя. Фуй!
И вдруг как будто что-то прорвалось в нем, и он заговорил быстро, с горечью. Впервые я услышал, как он жаловался на трудности своего ремесла.
— Они забрал все, — говорил он. — Они берут рекламой, а не хорошей работой. Они все отнял у нас, а мы так любим наш дело. И вот что полутшается — я почти не имей работа сейчас. И с каждый год ее все меньше; Вы понимайт?
Глядя на его вытянувшееся лицо, я вдруг понял многое такое, чего раньше не замечал, — горькую правду и жестокую борьбу за существование. И лишь теперь я заметил, сколько седых волос вдруг появилось в его рыжей бороде.
Я попытался объяснить ему, как мог, почему мне пришлось купить эти проклятые ботинки. Его лицо и голос произвели на меня такое сильное впечатление, что я сразу же заказал ему несколько новых пар. Но, о Немезида! Обувь, которую он мне сшил, носилась гораздо дольше, чем обычно. При всем моем желании мне незачем было ходить к нему почти два года.
Когда наконец я зашел к нему, меня удивило, что над одним из окон его мастерской стояла фамилия другого сапожника, который, конечно же, был поставщиком королевской семьи. Старая, знакомая обувь, уже не в почетном одиночестве, была втиснута в одну витрину. Уменьшившаяся теперь мастерская стала как будто более темной, и, казалось, еще сильнее пропахла кожей. Мне пришлось ждать дольше обычного, прежде чем послышалось знакомое шлепанье его плетеных туфель. Наконец он появился, взглянул на меня сквозь очки в поржавевшей металлической оправе и сказал:
— Вы господин ***, не так ли?
— А! Господин Геслер, — пробормотал я. — Видите ли, ваши башмаки слишком долго носятся. Взгляните, они еще вполне приличны. — И я вытянул ногу.
Он взглянул на нее.
— Да, — сказал он. — Люди больше не хотят хороши ботинки, так я думайт.
Не в силах выдержать его полный упрека взгляд, я поспешно спросил:
— Что вы сделали со своей мастерской?
Он спокойно ответил:
— Она слишком дорого стоил. Вы хотел заказать себе что-нибудь?
Я заказал три пары ботинок, хотя мне нужно было только две, и поспешно вышел. У меня было неясное чувство, что я, по его мнению, участвую в заговоре против него, или, вернее, даже не против него, а против его идеала. Впрочем, какое мне было до этого дело? Прошло много месяцев, прежде чем я снова появился у него в мастерской с мыслью: «А, черт! Не могу оставить старика без помощи… Пойду! Может быть, заказ у меня примет его старший брат».
Я знал, что его старший брат слишком мягкий человек, чтобы упрекать меня даже молча.
И, действительно, к моему облегчению, в мастерской, как мне показалось, стоял его брат, с куском кожи в руке.
— Здравствуйте, господин Геслер! Как поживаете?
Он подошел ко мне вплотную и взглянул на меня.
— Нитшево, — ответил он медленно. — Но мой старший брат умер.
Тут только я узнал его. Как он постарел и осунулся! Никогда раньше я не слышал, чтобы он упоминал о своем старшем брате. Потрясенный до глубины души, я пробормотал: «Какое несчастье!».
— Да, — сказал он. — Он был хороший человек, он шил такой хороший ботинки, и вот он умер. — И как бы указывая причину смерти несчастного, он коснулся головы. Тут я заметил, до чего поредели его волосы — совсем как у его брата. — Он не мог пережить, что мы потеряли второй мастерская. Вы хотел заказывать ботинки? — Он протянул мне кусок кожи. — Вот прекрасный кожа.
Я заказал несколько пар. Прошло много времени, прежде чем я получил их. Но они были еще лучше, чем раньше, их просто невозможно было износить. А потом я уехал за границу.
Я вернулся в Лондон лишь через год. И первым делом заглянул в мастерскую моего старого друга. Когда я уезжал, ему было не больше шестидесяти, а когда снова увидел его, ему можно было дать все семьдесят пять. Он стал дряхлым, сморщенным, руки его дрожали. Он даже не сразу узнал меня.
— Господин Геслер! — сказал я, и сердце у меня сжалось. — Какие прекрасные ботинки вы делаете! Смотрите, эту пару я носил почти не снимая все время, пока жил за границей, и они даже вполовину не износились, не правда ли?
Он долго смотрел на мои ботинки, сшитые из юфти, и его лицо снова ожило. Дотронувшись до подъема моей ноги, он спросил: