Потерянный

Прозектор Гринберг приходил на работу рано и уже сидел за столом, накинув на плечи талес.

–А, проходи, садитесь,– обернулся он,– Я только помолюсь. Вы знаете, хорошо начинать день, пообщавшись с умным собеседником. Меня этому отец учил, а я спорил. Злил старика, говорил, что он не искренен, просто ему так удобно жить. Когда отца не стало, осознал, что был не прав. Банально.

Доктор Антонио любил заходить к Гринбергу. С годами хотелось умного и непринужденного общения. Обстановка в мертвецкой располагало к этому. Здесь всегда было стерильно чисто – розовая лысина Гринберга отражалась в зеркальных стеклах шкафов с анатомическими препаратами, светясь в ореоле искр, отскакивающих от оцинкованных столов. Никто никуда не спешил, истерически не звонили телефоны, и санитарка трубно не кричала: “Доктор Антонио, ну где же вы? “ От такого крика даже те, кто не собирался родить могли выкинуть.

По больнице Гринберг пользовался репутаций тронувшегося чудака – ездит на работу на велосипеде, нацепив шлем c козырьком от солнца, а фраза, брошенная на собрании заведующих отделениями по результатам заболеваемости и смертности – “Не знают что, не знают, как, а лечат…“

– Господи!– главный врач суеверно постучал по массивному столу с округленными краями,– Он все видит…

–И все слышит! – оживился прозектор,– У меня есть прямой канал связи, рядом с вытяжкой, только отрой задвижку. Кричать не надо, шепотом акустика лучше.

–Не будьте столь фамильярны, доктор,– вкрадчиво из глубины зала попросил ксендз, любовно поглаживая кончиками пальцев потертый переплет библии.

–Что за чушь!– завелся Гринберг,– Шустрые еврейские мальчики состряпали из религии, полученной на горе Синай, комикс, гениальные итальянцы эпохи Возрождения разрисовали, а Вы превозносите истиной в последней инстанции.

Присутствующие, увидев, как напряглось лицо главного, подумали, что Гринберга обязательно уволят. Доктор Антонио дипломатично звонил председателю попечительского совета, вроде по поводу приобретения нового аппарата ультразвук с особыми гинекологическими насадками, и с надеждой прояснить ситуацию, совместив любопытство с делом полезным и нужным для работы. И в ответ неожиданно услышал – “Аппарат это хорошо. Мы обязательно подумаем. Мне, правда, Арон сказал, что хороший врач бабу смотрит двумя пальцами, а не пластиком“.

–Простите кто-кто,– переспросил доктор Антонио.

–Арон Гринберг. Вы разве не знакомы?

Вот и заступайся после этого за человека – доктор Антонио в сердцах бросил трубку. А скандал потушили, выпустив письмо, которое размножили и разослали всем работникам больницы, с пожеланием – “… соблюдать коллегиальность и понимание важности совместной работы“.

Общее примирительное настроение испортила местная газетенка “Голос городка”, обычно публикующая отчеты о поездках мэра по городам побратимам, вечеринках “золотой молодежи” в элитном баре “Карнавал”, мелкую уголовную хронику и существующая за счет объявлений девочек по сопровождению и продаже недвижимости. Презрев рамки провинциального приличия, газетка, в рубрике “нам пишут”, откликнулась письмом, страдающего обывателя, пролежавшего с подвернутым голеностопом, после неудачного удара по мячу в воскресной игре дворовых команд, на носилках в приемном покое лишние полчаса и за это время осознавшего всю глубину опасности не дождаться своей очереди на пересадку почки или умереть от прободной язвы желудка так и не получив гарантированный бумажный пакет с гамбургером. “Что может хотеть от нашей славной больницы такой маленький человек, как я,– вопрошал читатель,– если судно ему подаст безмолвная филиппинка, живот помнет равнодушный швед, флегматичный датчанин заглянет в горло, сердце прослушает педантичный немец, а по коленке постучит высокомерный поляк?! Он может быть спокоен только в одном – на тот свет его благословит, прочтя поминальную молитву, еврей! “

–Я возмущен!– обиделся ординатор Сержи, отбросив газету,– могли бы и обо мне написать соответственно – “темпераментный итальянец видит суть каждой женщины! “

–Разбивая их сердца!– улыбнулся доктор Антонио,– Скажите спасибо, что Вас не вспомнили – крику было бы больше!

Гринберг снял с головы ермолку, с грустью глянул вовнутрь на прилипший седой волос, дунул на него и убрал в шкаф вместе с талесом.

–Может быть это пустая формальность, но я изменился. Наверно, старею, – смущенно объяснял он, словно задержанный на месте преступления,– Стараюсь не путать мясное с молочным, перестал летать по субботам. Вы спросите – зачем мне это?! Затрудняюсь ответить. Когда мне желают – “жить до ста двадцати лет“ я теряюсь – воспринимать это, как доброе слово или проклятие?!

Доктор Антонио обрадовался, что не первым начал разговор и сказал устало, с чувством законченного дела,– “Мне тут ночью оперировать пришлось. Надеюсь, ничего особенного…“

–Да, конечно,– пожевал губами Гринберг,– Я видел препараты синьоры Розалия в холодильнике. Хочется верить, что Вы теперь надолго избавились от этой ужасной и несчастной женщины.

–Не я один, общество! Плюс сама синьора Розалия, хотя этого она не поймет и будет плакаться, что ей теперь урежут пособие по многодетности.

–Рассуждая так, Вы приобщаетесь к высоким материям, коллега!

–Иногда по ночам забредают в голову интересные мысли.

–Ну, в таком случае, могу дать разумный совет,– улыбнулся Гринберг,– возьмите ручку и выразите их на бумаге. Потом положите в стол. Потомки найдут, прочтут, понюхают и решат чем пахнет ваша гениальность – уксусом или хорошей выдержкой!

Чуть было, не поперхнувшись предложенным чаем, доктор Антонио смахнул с халата бурые капли, оставившие следы. Гринберг повторил то, что он сам уже сказал сегодня утром. Произнесенное дважды за одни сутки, это не случайное стечение обстоятельств. Доктор Антонио верил в предопределенность событий. Почему бы не попробовать?! Профессор Моргани собирался писать мемуары. “Я слишком много повидал на своем веку,– говорил он, обнимая за плечи молодых сотрудников, – Видел многих сильных мира сего в исподнем и без. Мне есть, чем поделится с потомками. “ Он показывал томик с пожелтевшей фотографией писателя в пенсне и с клиновидной бородкой, называя его препаратором человеческих душ, и очень рекомендовал почитать.

–Достиг вершин литературы, а начинал с историй из клинической практики. Вот так-то, мой юный друг.

Доктор Антонио поморщился, стараясь вспомнить фамилию писателя. Прошлым летом, они с Дианой ходили на спектакль столичной антрепризы, наделавший много шума.

–Из-за твоей нерасторопности мы пропустим “Чайку“! – горячилась Диана,– Все уже заказали билеты!

По случаю выхода в свет она обновила свой гардероб розовым платьем с бантом на спине и со шлейфом до пола. Доктор Антонио готов был, провалится под землю, стоя рядом с супругой в фойе театра, но, оказалось, что в наряде Дианы нет ничего предосудительного. Пользуясь случаем, все видные дамы городка решили показать себя, но, дальше открытых плеч, ажурных накидок, и искусственных цветов в лифе, фантазия не пошла. Фурор произвела супруга владельца банковской конторы “Международные инвестиции“ сухопарая Джейн Гиблоу, явившаяся слегка обернутая в черные переливающиеся серебром меха с ярко сверкающим бриллиантом в пупке. С невозмутимостью и экстравагантностью характерной для представительниц Туманного Альбиона, госпожа Гиблоу прохаживалась в сопровождении своего невысокого, с округлым брюшком финансиста, мужа глядя поверх голов и широко отводя острые локти с шелковым платком.

–Мои комплементы женщине, которая в её годы может публично обнажаться,– оценил доктор Антонио, задержав взгляд на ровных шашечках брюшных мышц.

–Твоя мама,– фыркнула Диана,– сказала бы, что драгоценности носят в ушах, на шеи, но не на заднице.

–А ты бы сказала,– парировал доктор Антонио,– что не можешь так одеваться потому, что муж не покупает тебе песцов.

Диана надулась и отошла к группе активно общающихся женщин. Доктор Антонио не знал их, но догадался, что с некоторыми встречался в своем кабинете. Грузная госпожа, в черных кружевах, с землистым цветом лица, проступающим сквозь румяна, приветливо улыбнулась ему, и он, кивнув в ответ, вспомнил, что оперировал её по поводу миомы.